Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— Пусть будет так, — согласилась Соля.

И закончиться бы празднику тихо-мирно, под песню о синем платочке или рябине, которая все мечтала перебраться поближе к дубу, не появись с кинопередвижкой киномеханик Гога-художник. Полное имя киномеханика было — Георгий Николайчик. Гогой прозвали за то, что смеялся он на комедиях раскатисто «го-го-го…». Смеялся заранее, перед веселыми местами, чем отбивал напрочь охоту смеяться другим. Смеялся, опережая артистов, объясняя торопливо, что дальше произойдет. Может, и впрямь это было смешно, но после пересказа Гоги все знали трюк или фразу, и смеяться вслед за Гогой редко кому хотелось. Приставочку «художник» добавили потому, что раньше Гога при районном Доме культуры действительно числился «художником». Афиши оформлял на новые фильмы. Рисовал он неплохо, добавляя под названием фильма свои короткие резюме: «про войну», «про любовь», «про шпионов». Все актеры, изображенные Гогой, имели лицо его, Георгия Николайчика, а актрисы — его жены, донельзя скромнющей и стеснительной Анюты Николайчик. За что Гогу вежливо попросили перейти в рядовые киномеханики, когда прибыл настоящий художник из культпросветучилища.

Заранее договорился Молчунов с киномехаником о кинокартине, «Откупил» ее колхоз, то есть заплатил конторе кинофикации полный сбор. Такое случалось не часто, в большие праздники и дни выборов. Но вот и на сегодняшний день председатель расщедрился.

Фильм был веселым и, несмотря на комментарии и звучный предупреждающий смех Гоги, прошел нормально. И все бы кончилось хорошо, не задай после фильма деревенский пожарник Пухов невинный вопрос:

— Гога, а где журнал? Пошто показал без журнала? Гога покраснел, будто его уличили во лжи.

— Журнал третьей категории, порван весь.

— Третьей не третьей, а обязан показать, коль картину колхоз «откупил». Обязан, правильно я мыслю, товарищи-граждане-погорельцы?

— Склеивать надо, — отнекивался Гога.

— Склеивай, мы подождем, коль картина «откуплена».

— Где я клею возьму…

— Обязан иметь. А если нет, вот тебе мой клеек.

Гога презрительно рассмотрел пузырек, что протянул ему Пухов. Очень не хотелось Гоге склеивать ленту.

— Твоим клеем только галоши чинить, а не шедевры искусства!

— Склеивай своим…

— Где… Где я возьму в полевых условиях настоящий клей?

— В чемоданчике. Эвой чемоданчик стоит. Мы покурим, подождем.

Настырным был он, этот пожарник. Настоял-таки на своем: порылся киномеханик в чемоданчике и нашел настоящий клей, которым можно было склеивать «шедевры искусства».

Зарядил журнал Гога. Начался документальный фильм. И связан он был с победными днями. Поначалу мелькнула гитлеровская хроника. Гитлер вышел на трибуну. Вытянув руку, приготовился речь произносить. Но что-то заело в аппарате Гоги. Пленка начала медленно краснеть, прогорать. А Гитлер стоял, вытянув руку. Стоял огромный и, казалось, живой на этой елани, экран был растянут между двумя черемушными кустами. Не захлебнись аппарат Гоги, пошли бы дальше кадры нашей победы, парада на Красной площади, все, как надо, все, как и произошло в жизни. Но заело что-то. Остановился и замер Гитлер. Словно появился во всем своем обличье посередь колка. На сидевших за столом солдаток это подействовало. Фектисья закричала:

— Вот он, ирод! Бей его, бабы! Лупцуй!

Метнулась из-за стола, прихватила по дороге железяку да и начала колошматить полотно экрана с бесноватым фюрером. Обезумели солдатки. Будто помрачение какое нашло. Повыскакивали из-за стола вслед за Фектисьей, сорвали полотно с черемух да почали его топтать и рвать на части, будто и на самом деле под их ногами был не обыкновенный «киноэкран», а настоящий живой Гитлер. Гога было кинулся на выручку полотна, но по пути его благоразумно перехватил Молчунов:

— Не подходь, шабаркнут под горячую руку чем попади. Стоимость экрана впишешь в билетную ведомость.

Остановился Гога, поразмыслил — и впрямь собственная жизнь дороже куска полотна. Тем более что председатель обещал оплатить стоимость. Пускай топчут.

Расправившись с кинополотном, вернулись солдатки за стол. Победно вернулись, торжествующе: вот, мол, как с гитлерюгой рассчитались! За все! За все! За все!

Чай пили неторопливо, по-старушечьи весомо.

Собирая посуду, Соля увидела сидящего под черемухой Матвея Куркина. Сидел он, неторопливо перебирая планки хромки.

— Матвей? — удивилась Соля. — Ты че?

— Че?

— Под черемухой сидишь…

— А че, мне и под черемухой посидеть нельзя?

— Можно. Но я хотела спросить, почему домой не ушел?

— На тебя остался посмотреть.

— И Гутя разрешила?

— Более. Сказала, чтобы я тебе крышу перекрыл.

— Крышей Лешка занят, — пошутила Соля. — Мужичок у меня в доме растет. Шесть плах уже отфуговал.

— Вот вместе и пофугуем в свободный час…

— Да какой же в сенокос свободный час?..

— А че мне сенокос? Я, может, в колхозе не собираюсь робить.

— А где же?

— На производстве. В районе вон сколько денежных мест.

— Все мужики вроде определились, один ты гармонь мучишь с утра до вечера.

— Ох ты бригадирша какая! После войны надобно отдохнуть — раз! Стул подходящий подобрать — два-с! Талию навести — три-с!

— Оно и чувствуется, никак не можешь решить, кем робить — то ли начальником, то ли руководителем.

— Опять верно сказано, — широко и добродушно улыбнулся Матвей. Матвей слыл по округе хорошим гармонистом. Радио еще песню не закончило передавать, а он, Матвей Куркин, уже мелодию подхватил «на слух», да так ловко, что и подумаешь, не учился ли он этому делу в какой школе. И стать у него была подходящая для гармониста — высокий, ладно скроенный да крепко сшитый, с русыми, мягкими, как лен, волосами, с открытым лицом, на котором голубые глаза были похожи па вечно цветущие васильки, на любой гулянке он одним своим появлением наводил веселость да хмельную благость. А растянет хромку, и мертвый плясать пойдет. И, казалось, не было мелодии, которую бы не сыграл Матвей, как не было в округе дома, в котором бы он не побывал на гулянке со своей вечной спутницей хромкой. Пил мало, только к концу празднества и то где-нибудь в уголке, держал марку. Когда предлагали деньги за игру, обижался. Не брал денег. «Бумажки!» — говорил он так же полупрезрительно, как и его жена Гутя слово «интелего!». Нарасхват был Матвей, особенно в большие праздники. Какая деревенская гулянка без гармониста! Много работ сменил Матвей и в районных организациях, и в своей деревне. Но нигде его не звали по профессии — тракторист, шофер или там комбайнер — везде коротко и ясно: «Матвей-гармонист!» Когда Куркин собрался жениться, полрайона ревниво следило: кого подберет. Не хотелось, чтобы всеобщему любимцу-весельчаку в жены попалась мегера. Так можно и лишиться редкого специалиста. Выбрал Гутю, и свободно вздохнули селяне. Склад характера Гути чем-то сродни был куркинскому. Не ревнует по пустякам, отпускает мужа даже на вечерние игрища за околицу, на праздники, принарядившись, ровно куколка, сама идет с ним под ручку, первой выводит круг, поет неплохо, самая подходящая пара музыканту. Уходил на войну Матвей весело, будто на очередные именины. Хромку сначала поцеловал, а потом жену. И провожали его радостно, без слез. И встречали точно так же. Повезет же человеку, кто без ног, кто без рук вернулся, а у этого ни одной царапины. Хоть и воевал в разведке.