Альберт Усольцев - Есть у меня земля

Два лета помогала Соля Михаилу Петровичу на покосе. Жена Разговорных лежала разбитая параличом. Трое малых деток — старшему двенадцать — требовали еды. А корова при трех ребятишках — спасение. И нынче бы Соля, не надумай пускать свою животину в зиму, поехала с добрящим и молчаливым Михаилом Петровичем косить в пай. Разговорных не обиделся. «Закошу полпая, может, потом по колкам наскребу или докуплю».

При всей своей неприметности на покосе Михаил Петрович был важной фигурой: правил косы, черенища выстругивал, грабельки ремонтировал, обучал молодых хитрости вершения приметков, а главное, прихватив с собой клей, накладывал на резиновые сапоги сослуживцев ловкие заплаты. Чинил молча. И только когда Яша Шаньгин выводил его из себя пустопорожней говорильней, Михаил Петрович останавливал невинным с первого взгляда вопросом: «Яков, вот свистишь, свистишь, а пошто земля круглая, знаешь?» — «Почему?» — «А какой ей ишо быть-то!» — под смех покосников задумчиво отвечал Разговорных и опять замолкал на целый вечер.

Чаем, что заварил в ведре Матвей Куркин, закончился завтрак. Матвея как-то негласно избрали старшим — должен быть старшой на покосе, потому как тут порядок требуется немалый, хоть и речь идет о сене для личных хозяйств. Работы много, а времени в обрез, надо управиться в срок. Отвести покос считалось непростой задачей. Это не рубка дров. Приехал, ведро-моросно, напластал поленниц да и укатил. На покосе и во сне видят солнце…

Не подкачало светило…

Два дня оно калило так, что трава, едва успев соскользнуть с жала литовки, начинала шуршать. Забелели выкошенные поляны, словно посыпали их солью.

К третьему дню начали копнить. Словно груздки после грибного дождя, росли копны на еланях. Копны считать было поручено одному человеку, чтобы потом при метке не случилось разнобою. В счетоводы определили Нестерова, вертлявого разбитного мужика, служившего когда-то матросом на торговом судне, плававшем за границу. Работал Нестеров сопроводителем спецпочты, ездил на железнодорожную станцию при пистолете, с кожаным опечатанным мешком, чем несказанно гордился.

Нестеров отличался честностью и точностью исполнения, не зря же сопровождал спецпочту. Ему и доверили считать поставленные копешки — этот не пропустит и не запишет лишней, что особенно важно. Умел еще Нестеров ловко, с одной спички, разжигать костер. У других еще вялый дымок тянется, а нестеровское кострище пылает вовсю. К счетоводу на огонек тянулись охотно: разогревали груздянку, лапшевник, готовили суп-скороварку, кипятили в ведре смородинный чай, пекли на углях «печенки», а поужинав, приходили сюда же на разговоры. Темы разговоров часто зависели от погоды. О деле говорили немного — лишь самое основное: сколько еланей выкосили, сколько копен поставили. Больше разговор шел «за жизнь». И начинал его сам Нестеров, много повидавший в заграничных плаваниях.

— Ну, корефанчики, дело было в далекой Капакабане… Порт есть по ту сторону земного шарика… Вот еж-ли землю, где мы щас сидим, проткнуть насквозь, то как раз и окажемся в знаменитом Капакабане. Ну, корефанчики, я вам скажу: земля там — не чета нашей. Ткни оглоблю в нее, телега вырастет! На деревьях хлеб!

— Неужто так в лесу? — не поверил Михаил Петрович, расставляя близ костра баночки с клеем. Придвинулись покосники поближе к костру: уж если Разговорных отступил от своего правила и задал вопрос, то будет интересно.

— Напиток кокосовый — тоже на деревьях. На пальмах. И с градусами, как наша белая бражка, чесно слово, икона над головой, не вру! Выгребаюсь я с дружком на берег, иду, значит, по городу, город прямо на берегу и стоит… Песочек золотой, пляж по-ихнему, бабы на нем лежат — сплошь миллионерши!

— На котором месте написано? — опять спросил Михаил Петрович.

— Чего?

— Ну, на котором месте написано, что миллионерши?

— Не написано, а видать.

— По чему? — не отступал Михаил Петрович, словно решил отыграться за всю свою предыдущую молчаливую жизнь.

— Ну-у, по шубам… Сплошь из норки! — пояснил Нестеров, недовольный тем, что его рассказ прерывают.

— Это в Капакабане? — снова спросил Михаил Петрович.

— Там.

— Че ж они на пляже в шубах и лежат?

Совсем запутал Нестерова.

— Почему же на пляже? — заморгал белесыми ресницами Нестеров, поняв, что неожиданно попал от вопросов этого вечного молчуна впросак.

— Так ведь Капакабана — пляж в городе Рио-де-Жанейро, — под общий смех сказал Михаил Петрович.

Нестеров даже икнул: вот ты и возьми за «рупь двадцать» этого Разговорных! И в тень отодвинулся, чтобы за весь вечер больше не вымолвить ни слова. Лишь заплатки на порванные сапоги садит да носом, широким, трубчатым, сопит, задумчиво так сопит. Сделал дело, усадил «морского волка» в лужу и сопит.

— Тоже мне, остряк! — обиделся Нестеров. — Остряк, говорю, тоже мне! На овчине сидит, а про соболей сказыват…

Но от Михаила Петровича бесполезно было добиваться новых слов, он план на разговор выполнил и сейчас деловито клеил сапоги, галоши, всем своим видом бессловесно отвечая Нестерову: «Востряк не востряк, а на пляжах в шубах не лежат!»

Начало разговору «за жизнь» было положено, и он не мог не разгореться. Вот и женщины, управившись с нехитрым хозяйством, начали подступать к кострищу. Им освобождали лучшие места, отдавали накомарники — лесные пауты не страшились ни дыма, ни огня, преданно смотрели в глаза — не нальет ли хозяюшка красного винца «с устатку».

Соля диву давалась, наблюдая за Матвеем. Две бутылки вина, припасенные ею еще в деревенской лавке, так и лежали в пестерьке нетронутыми, пить отказывался Куркин. После ужина на короткое время уезжал на кордон к леснику Егору Семеновичу, брал у него газеты, подъезжал как раз к тому моменту, когда все собирались у нестеровского костра, и читал статьи подряд плавно, певуче, читал без спешки, отчего казалось, что и весь мир не торопится жить. Закончив читку, откладывал газеты в сторонку, давая понять, что на все вопросы земляков будет отвечать самостоятельно, сообразуясь со своими знаниями, полученными в школе перед войной и на фронте.

— Итак, товарищи, какие есть неясности по районному и мировому вопросам? По районному, я думаю, все зависит от погоды. По текущему мировому моменту?

«Текущий мировой момент» всегда вызывал яростные споры и разноголосицу. Вытягивали шеи и поближе к мужьям подсаживались женщины, чтобы при случае поддержать молчаливым согласием, а при надобности и одернуть: «Яша, дай людям слово молвить!»

Соля любила слушать эти беседы в «районном масштабе» и о «мировом текущем моменте». Но сегодня она почти не вступала в разговор о войне. Слово «война» в душе Соли отложилось каким-то нерассасывающимся сгустком, постоянно ощутимым, будто это было совсем не слово, а что-то твердое, инородное живому телу. В стороне, где жила Соля, не упала ни одна бомба, не взорвался ни один снаряд, не просвистела ни одна пуля, и она не знала, что чувствует солдат, в теле которого застрял осколок, но ей почему-то казалось: его ощущения чем-то сродни ее боли. Война на этой земле, далекой от фронтов, прошлась не по телам, а по душам, оставив там свой глубокий кровавый след.