Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— Садись, соседка…

Соля заметила в его голосе грусть.

— Никак, тоскуешь, что покос кончился? — спросила с вызовом.

— Есть маненько…

— «Маненько», — совсем по-детски передразнила Соля. — Дров-то в моей ограде ни полена. И деляну почте не скоро выделят. Придется собирать по старым вырубкам, по оборкам.

— Заметано, — согласился Матвей. — Бабы, у кого есть закурить?

Умирал бык Клавдей…

Кто его так прозвал, один бог ведал. Но с Клавдеем у Соли было связано многое. В военные годы пришлось отшагать немало долгих верст на железнодорожную станцию с телегой, груженной хлебом. Пары боронила, пахала поля и огороды. Лошади все были раскреплены за постоянными колхозными работниками, а временным, как Соля, доставались быки. Соля облюбовала Клавдея, неторопливого, спокойного, чуть ленивого, но бесхитростного: на телегу сколько хочешь наваливай мешков, повезет, если с места стронет. Ободья согнутся, спицы полопаются, а Клавдей от тяжелой ноши не откажется, будет упираться, пока хватит сил. Привыкла за тяжелые военные годы Соля к Клавдею, и когда выпадала другая работа, то скучала по своему нежданному-негаданному другу. Честно трудился Клавдей, не испрашивая ни благодарности, ни покоя на старость.

А она пришла с последним военным годом. «Остарел Клавдей», — говорил председатель Пим Пимыч, намекая членам правления, пора, мол, на суп-лапшевник пускать. Этим летом на Клавдее возили только воду косарям. Три-четыре лагушки с холодной колодезной водой в телегу — вот и вся поклажа. Сегодня, привезя воду в Лекаревский колок, Клавдей остановился, потом закачался, словно по лбу его ударили обухом колуна, но на ногах еще устоял. Почувствовав неладное, бабы освободили его от упряжи. Клавдей отошел в сторонку, даже попробовал пощипать зеленой травы, словно не хотел признаваться в своей немощи и стыдился ее. Но вдруг, как человек, опустился на одно колено, будто прощался с землей, подогнул и вторую ногу, словно в благодарность хотел поцеловать ее, эту землю, своими шершавыми губами, но, так и не достав, повалился на бок. Упав на землю, вытянул шею и ноги. Медленно и тяжело вздымались бока Клавдея. В добрых серых глазах стыла не печаль по пройденному пути, а осознание честно отданной людям силы. Не было в них страха, хоть Клавдей, наверное, и понимал, что пришел конец всем его дорогам.

Бабы, наблюдавшие за быком, тихонько отошли за кусты. Все молчали. Их судьбы, работа были связаны-переплетены с судьбами вот таких быков, как Клавдей, и разных там лошадей — Рыжков, Карьков, которые честно отработали войну на этих хлебных полях, а сейчас умирали почти по-человечески: гордо и неприметно.

Соля «забивала» силосную яму у фермы. Но, узнав от возчиков, что с Клавдеем «че-то деется», бросила все, побежала в Лекаревский колок. Успела. Глаза Клавдея хоть осоловели, но смотрели в небо еще живым взглядом. Бык узнал свою хозяйку. Сделал слабую попытку поднять отяжелевшую голову, но парализованные мышцы уже не слушались, голова бессильно упала на землю. В последний раз Клавдей глубоко вздохнул, потом резко дернулся и затих. Соля погладила его изъеденный паутами широкий лоб и медленно зашагала по коноплянику к силосным ямам.

«Прощай, Клавдеюшка, прощай!» — будто человеку говорила Соля, шагая по высокой пахучей конопле напрямик, без тропинки.

«Вот животина умерла, а жальчехонько, — думала Соля, — потому как вместе-рядышком бились в трудные года на этой земле. И называть-то их стали человеческими именами, надо же… Ну, ладно, еще раз прости-прощай, Клавдеюшка… Ты закончил свой круг, нам надо идти дале…»

В этот вечер управились с силосованием, «забили» последнюю яму, восьмую по счету. Еще две, девятую и десятую, оставили для подсолнухового силоса, который должен был пойти осенними днями.

В колхозе с работой стало полегче. Соля с согласия начальника почты приспособила к разносу писем и газет сына, Лешку, а сама на несколько дней отпросилась в лес, на «оборки». Надо было думать о зиме, о дровах. Одной рубить неспособно, не вырубишь много. А в лесу на делянах, которые во время заготовок дров выбирались не чисто, оставалась всякая мелкота, нежаркая осина, прель. Оставались и дровца — «оборки». Будто ягоды на ягодниках. Приходи, собирай и увози, слова никто не скажет, потому как деляна уже выбрана. Еще и лесник даже похвалит за «санитарную чистку». Не одна Соля ездила в военные годы на «оборки». «Многие солдатки знали эту дорогу, трудную, тяжелую, но необходимую. Здешние морозы не спрашивают, есть мужик в доме или нет, так верескнут, что дом выстынет, и пойди его потом оттопи.

Гутя Куркина, узнав, что Соля собирается на «оборки», сказала:

— Одна надцедешься, не езди одна.

— А кого я подберу? Все в деле.

— Как кого? Есть у тебя напарник — мой Матвей. Он клопа сейчас давит. Бери Матвея, и с богом.

— Хватит тебе нахохатывать, Гутька!

— А чего? Сено вы косили…

— Косили, сама знаешь.

— Ну, дрова не сгорят. В Шабурских падях дровца такие, что бензином обливай, сразу не разгорятся. Вон у меня одна поленница третьегоднешняя из Шабурской пади стоит, никак не кончится: с вечера в печь не положишь сушить — утром хрен, а не лепешки!

— И язык у тебя какой-то стал… верченый…

— А, с быками да лошадьми извертишь. Хорошо, что тебе Клавдей попался. Клавдей на нашем конном дворе — интелего! Культурный бык! Куда скажешь, туда и поворачиват.

— Умер Клавдей… Нет больше Клавдея.

— Поробил, сердешный. Если пересчитать его труды да собрать на счетах в кучку, трактор «Натик» позавидует, так-то!

— И то верно, — согласилась Соля. — Да кто вел учет… Жил, робил, помер — вот и вся недолга. Ты о Матвее-то всерьез?

— Всерьез-нарошно, — сказала Гутя загадкой.

Соля не поняла:

— На самом деле не шутишь?

— Ну, какие шутки, когда речь о дровах идет.

— А не приревнуешь? — затаив улыбку, спросила Соля. — Мужик он, а я — баба… Хоть и солдатка… В смысле, все еще я — женского роду.

— Ну, если Матвей сдумат к тебе перебежать, то я в придачу от своего хозяйства бидон меду выделю и гусиный пестерь луку.

— Это что же так?

— А чтобы было сладкого не досыта, горького не до слез, — опять загаднула Гутя. — Любит меня Матвей или нет, — одно дело, а тебя не обидит — это друго дело.

— Ну и смелая ты, — сказала Соля. — Я бы своего мужика…

— Посадила на божницу и молилась?

— Не совсем так, но…

— Тебе «но», а мне все одно.

— Все одно, так и лазили бы в окно, а то двери рубят, — не осталась в долгу Соля. — Ладно, подруженька моя задушевная, спасибо и на добром слове.

— Как это «на слове»? Я о деле говорю, забирай Матвея! А то, лежа на печи, продавит кирпичи.

— На серьезе?