Альберт Усольцев - Есть у меня земля

«Оборки» этим утром попались рясными, богатыми, стало быть. Нашли заросшую травой лежневку. Ломиком наковыряли из нее целую поленницу березового долготья. Пилой пожинали, распилили на метровник, чтобы потом на машину было легче грузить. Две сосны-сухостоины свалили. На них еще на рассвете указал Командарм Матвею: «Сухостоины можете забирать, все одно при санитарной рубке огонь возьмет».

К полудню «отпыхались»! Пообедали. Кострище хорошенько затушили. Поставили бричку-бестарку на передок, накидали в нее сучья — не катить же из лесу порожняком! — и двинулись к дому.

Карько шагал впереди, умно обходя на расхлестанной вкривь и вкось лесной дороге глубокие колдобины, пеньки…

Соля и Матвей шли за возом. Молчали.

— Знаешь, Соля, — вдруг сказал Матвей. — А я ведь, кажется, влюбился в тебя!

Соля даже остановилась — вот это заявленьице! Никаких таких поводов она не давала, да и сам Матвей не настырничал, вел себя ровно брат, а тут вдруг…

— Когда кажется, Матвей, дак надо креститься.

— Ну, не кажется, а на самом деле влюбился…

— Ну и че дале? — голос Соли стал насмешливым.

— Да все размышляю: поцеловать или нет?

— И за чем дело стало?

— Да опять размышляю, чем ответишь: пощечиной или затрещиной…

— Правильно размышляешь, — сказала Соля, забрасывая на воз свалившийся стежок, которым подбирали-подвертывали кряжи. Матвей, заметив в руках Соли крепкий стежок, задержал свой шаг, подождал, пока она не забросит березовый дрын наверх. Шут ее знает, до войны характер был вроде мягким, а всю войну Матвей в деревне отсутствовал, может, что и изменилось. Тем более что объяснение-то вышло неожиданным. Вон щеки Соли яркими маками зардели. Тоже, видно, тронули слова. А то и просто от быстрой ходьбы и жаркого стоячего предгрозового воздуха.

— Продолжим разговор, — сказал Матвей, когда Соля справилась со стежком.

— Продолжим.

— Боязно что-то мне стало…

— Ну, а еще разведчиком числился па фронте!

— Там другое дело, «языку» кляп, на плечо и на свою сторону… А тут… К тебе подход особый нужен…

— А ты как думал! — улыбнулась Соля. — Только, Матвей, ни к чему все это: ко мне как подойдешь, так и отъедешь.

— Да чувствую: ты ровно большой начальник в кабинете — входишь как вареный, а выскакиваешь как ошпаренный.

— Ну, начальник не начальник, а сказано верно. Я Степана люблю.

— Степан мертв…

— Нет, жив. Его только нет со мной рядом.

— И будешь любить вечно?

— Всегда… — тихо сказала Соля. — На вечность не загадываю, а всегда… В это верю…

— Чудачка!

— Солдатка, — так же тихо уточнила Соля. — Может, и встретится на пути хороший человек, выйду замуж, мужик в доме нужен. А любить буду все равно Степана…

— Так, значит, надеи никакой? — спросил Матвей.

— Никакой, — ответила Соля. — Большого у меня к тебе нет, прости, а малое… малое я отдавать людям не привыкла. От большого человек и сам становится большим.

— А я и не хотел, — вдруг заявил Матвей. — Шутканул. Ну, думаю, проверю Сольку на крепость. Да ведь бабы скорее на словах крепки…

— Не надо меня проверять, Матвей, — тихо сказала Соля. — Проверено!

— Кем?

— Войной. Говорила, могу и повторить, — от замужества не зарекаюсь, но любить буду только Степана.

Дорога вышла на Вороновскую гору. Отсюда, казалось, было видно полрайона. Узкой голубой лентой петляла ленивая степная речушка, разрезая село на две неравные части.

Заметно выделялись белые прямоугольники мастерских строящейся новой автороты.

— Ну, Солька, в районе я тебе такого жениха высмотрела — закачаешься! Руководитель шоферских курсов при автороте — раз! Механик высшего пилотажа — два! — загибала Гутя Куркина пальцы. — Холостой — три! Не так чтобы молод, но, как говорится, еще не все потеряно — четыре! И что же — пять? — спросила она сама себя. — A-а, пятое… Тут, Солька, слушай меня внимательно. Пятое, значит, то, что Николаю Ермилычу пока негде жить, авторотовский дом ремонтируют, полы перестилают, потолки меняют, а человеку, хоть и холостому, требуется крыша над головой. Ты усекла?

— Че?

— Как че? Снова повторять… Руководитель автокурсов, механик высшего пилотажа, не женат… и опять же Николаю Ермилычу пока некуда притулиться…

— Какому Николаю Ермилычу? — спросила Соля, и в самом деле ничего не понимая из пулеметной скороговорки Гути Куркиной.

— Как какому? Щербинину, Николаю Ермилычу Щербинину, руководителю автокурсов, механику высшего…

— Я тут при чем?

— Во дает, а?! Ты мне в прошлый раз че говорила? Ты говорила, что Лешка без мужского глаза растет непослушенцем, что мужик в доме — это основа основ…

— Про «основу основ» ты сама придумала.

— Ну, придумала, и че? Разве неправда? В доме мужик — это… это… В общем, сама знаешь, чего мне тебе толковать. Дак как, можно присылать на смотрины?

— Кого? На какие смотрины?

— Николая Ермилыча! Сколько раз говорить! — притворно начала сердиться Гутя. — Горенка у тебя пустует? Пустует! А у Николая Ермилыча нет крыши над головой. От нашей деревни до автороты, то бишь до автохозяйства, если по-мирному, полчаса пёхом, час — на колесах.

Соля рассмеялась, здорово сказанула Гутя. И в самом деле так: полчаса, если идти пешком, и час, а то и больше, если ехать на машине в ненастную погоду. Да и в вёдро не скоро доберешься из-за глубоких, непросыхающих даже в летнюю жару колдобин. Вот он, райцентр, на взгорке, кажется, раз шагни, другой переступи — и ты там, где улицы чистые, за ними доручасток следит. Но близок локоток, да не укусишь, если дождичек сполоснул ту дорожку, что выходит из Степновки на большак.

— И опять же — Лешке твердый мужской глаз для воспитания нужен, а тебе рука для опоры…

— Гутя, да разве это делается так…

— Как?

— Ну, с набегу-наскоку?

— С какого набегу? С какого наскоку? — возмутилась Куркина. — Все честь по чести. Поселится он у вас, приглянетесь друг дружке — милости просим, не сошлись характерами — ты меня не видел, я тебя не знаю. Та-ак, токо так! Ныне мужики — дефицит. Ну, не приветишь ты его, провыкаблучиваешься, другая приветит. В райцентре солдатки-бабы не промах.

— Нет, не могу я так, Гутя. Что Лешке скажу?

— Лешка тебе сам спасибо скажет. У него к машинам душа лежит, а отчим… ну, не смотри на меня так, будто я тебе сто рублей должна… а Щербинин Николай Ермилыч — высший пилотаж…

— Ты думаешь…

— Знаю! — наступала Гутя, почувствовав, что непреклонное Солино «нет» дало чуть заметную слабинку. — Я на курсы записалась. Хошь, тебя одним махом оформлю?

— Нет, мне ни к чему. Мне с машиной не сладить, хоть и буду знать ее до единой железки. К машине смелость нужна, а я — трусиха.