Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— На полном!

— Ой, Гутька, боюсь я…

— Да ты че? Я Матвею зенки-то повыверну, если он…

— Не за него, за себя боюсь.

— Не бойся, — сказала Гутя чуть слышно, — ты — сильная.

Выехали затемно и по перворосу добрались до Шабурских падей. Как ни планировала Соля обернуться в однодневку, без ночевы, не получилось, больно хилыми были «оборки». То ли возчики попались старательными, то ли кто уже прошелся по делянам: только сучье-мелкотье и осталось. Три кряжика, правда, нашли на самой дороге, в глубокой, расхлестанной машинными колесами колдобине. Видимо, шофер, вызволяя машину, сбросил их, а поднимать одному такую тяжесть было не по силам. Сняли бричку-бестарку с передка, привязали кряжики к передку крепкой веревкой и по лесной грани подтянули к поленнице.

— Потно достались, жаркими будут и зимой, — сказал Матвей, укладывая кряжи в самую основу. От кряжей и сучье-мелкотье сразу стало похожим на поленницу.

Прошелся вдоль неказистой поленницы, шагами измерил. Ширина была известной — метр, так, в основном, рубили в этих местах. Что-то посчитал в уме, углем по-мараковал на куске бересты:

— Куба три и выйдет, не больше. Машину за тремя кубометрами брать, овчинка выделки не стоит. Надо, Соля, гнать до пяти.

Гнать-то гнать, а когда? Солнце уже давно запало. Чернота лесной ночи надвинулась, плотная, звенящая от комаров. В темноте хромоногий Карько, которого выделил Пим Пимыч, и вторую ногу нарушит. Да и что отыщешь в темноте? Пни только и ямы в придачу. И опять же Матвей прав, придется наймовать машину. А за тремя кубами машинка действительно обойдется дороже дров.

— Заночевать уж, что ли, — задумчиво сказала Соля. — А поутру раненько и добрать. Я в шестом квартале заприметила рясную «оборку» — сплошь березняк. Только в грязи он, под колеса, видно, подкладывали. Да че, грязь не сало, помыл — отстало. Почищу дома железянкой. А, Матвей?

— Дак за чем дело стало?

— Гуте я обещала, что управлюсь однодневкой…

— Обещание — одно, а неконченое дело — другое. Если не добрали до машины, то какой смысл было ехать… Не на лошади же вытащишься сюда.

— Верно, не на лошади.

— Я сейчас костерок разведу, чай поставлю.

Быстро задымил, отгоняя мошкару, костер. Лесной чай-гамыра начал в ведерке наливаться краснотой.

— Тут ручей неподалеку, проточная вода, — сказал Матвей. — Я искупнулся, когда за водой ходил. Хошь пойди, сведи комариный зуд. Так хорошо! Будто в бане побывал.

— И то правда, — согласилась Соля. — Ты вот этой корзиной займись: лук там, огурцы, помидоры… Я быстряком…

Она нарвала травы-мыльнянки и пошла к ручью.

По-стариковски добродушно ворковал ручей. Несмотря на жаркий день, вода в нем была холоднющей, видимо, где-то неподалеку, вверх по течению, били ключи. Под лунным светом на мелководье вода была похожа на серебряный гарус, которым вышивают скатерти, струи-нити можно было различить, взять в руку и на самом деле начать вышивать. Завороженный этим переливчатым светом, мелкий сосняк стоял задумчивый, серьезный.

Соля разделась, отыскала место поглубже, окунулась. Растерла в ладонях траву-мыльнянку… Потом долго лежала на спине, на несильном течении. То ли от этой холодной воды, то ли от свежего лесного воздуха в тело пришла необыкновенная, словно неведомая доселе сила, оно показалось ей молодым…

У костра было по-домашнему уютно: прел густым ароматом лесных трав самодельный чай, булькотила в котелке похлебка, матово светились пластики сала на расстеленной газете, ровной горкой лежали помидоры и огурцы, хлеб, настоящая пшеничная подовая булка, был не нарезан ножом, а разломан, потому как мягкий хлеб нож только искромсает; на столе, точнее на пне, на котором Матвей и пристроил всю снедь, темнела бутылка красного вина.

— Винцо-то небось с покоса осталось? — спросил Матвей.

— С покоса, — ответила Соля. — Сам отказался…

— Дак за че было пить, сенцо не удалось. А так переводить спиртное из жидкого состояния в газообразное я не любитель. Да, с легким паром тебя!

— Спасибо.

— Как речушка?

— Хорошо, — ответила Соля, выжимая на второй раз волосы. — Ой как хорошо-то!

— А я че говорил! Вода — блеск! Не чета нашей, степной.

— Все хорошо, Матвей, — тихо проговорила Соля. — Что войны нет… Что закат тихий… Что вода — «блеск»… Что «стол» накрыт… Что ты сидишь… Все хорошо!

Она вдруг заплакала.

— Солька, да ты че? — удивился Матвей. — Никогда не видел твоих слез!

— Я и сама не видела.

— Чего же плакать, когда все хорошо?

— Не знаю, Матвей.

— Давай-ка к столу, то бишь к пню, поближе. И бери стаканчик. Выпьем, Соля, за то, что хорошо… Земле хорошо и нам, стало быть, ее жителям-бедолагам, хорошо. Как же иначе?

— Выпьем, — согласилась Соля. — Как не выпить, когда хорошо…

Она выпила быстро, по-мужски, в несколько глотков, И закусывать не стала.

— Ну, ты совсем как на фронте — сто полевых граммчиков и мануфактура на закусь.

— Ага, — сказала Соля, — у нас тут тоже фронт был, только без пушек… Без пушек наш фронт воевал…

Вино согрело охолодавшее от воды тело. Приятная истома почему-то сначала влилась теплой струей в руки, потом опустилась в ноги и вернулась к самому сердцу. Отошла боль, и тоска от сердца на время отошла. Но и этого было достаточно, чтобы Соля, вдруг резко повернувшись к Матвею, сказала:

— А можно я спою?

Матвей удивился этому вопросу. Никогда раньше он не видел на деревенских игрищах-гулянках Солю поющей. Даже общую песню не подтягивала. Гутя в шутку корила себя и Матвея за веселую жизнь; «Из лука — не мы, из пищали — не мы, а попеть, поплясать — против нас не сыскать». И Солю ставила в пример: «Смотри, Матвей, Солька какая серьезница! Если помру я ране времени, только на ней и женись, таков мой наказ!»

— Ну, спой, а я послушаю, — сказал Матвей. — Жалко, гармонь не прихватил, а то бы подыграл.

— Этой песне не подыграешь, без музыки она поется…

Соля запела неторопливо, раздумчиво, будто рассказывала что. И пение сначала не было похоже на пение, так — разговор-тянучка. Но постепенно голос окреп, вошел в силу…

Песня была старинной:

Знаком был Матвей с этой песней, знал, что Ванюшку Соля сама заменила в ней на Степушку. Как солдат всю жизнь не забывает номер своего оружия, так и солдатка, наверное, до самой смерти будет хранить в сердце имя погибшего на войне мужа. Разлил по стаканам остатки красного вина, поднял свой, чуток плеснул на землю, сказал коротко: «За Степана!» — и выпил медленно, не по-мужски тянуче. Загасил оставшимся чаем костер, заложил сверху дерном. Спросил серьезно: