Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— Ефим, Ефим Ефимович, ты мне обещал… помнишь, когда Митя помер, билет до Ермании купить-устроить? — прогудела солдатка сухим и простуженным в кузне голосом.

— Ну был разговор, Ираида Петровна, — согласился Молчунов, обеспокоенный поведением солдаток. Правда, большую дичь пока еще не несут, но ведут себя не совсем нормально. И кто его знает, как дальше пойдет праздник: пережито много. Бабы, они на все способны.

— Где билет? — строго спросила Ираида, наступая на председателя.

— Дак это самое… в смысле… сказать-выразиться, Ираида Петровна, зачем он тебе?

— Сказала, на суд поеду в Ерманию!

— Суд над преступниками готовится, участвовать будут на нём видные люди, юристы, — попробовал разъяснить Молчунов.

— Я материнский суд устрою! — не сдавалась Ираида. — Их, фашистов-то, кто рожал, матери?

Огромной каменной глыбой нависла Ираида над Молчуновым.

— Конечно… В смысле — женщины, — ответил Молчунов, не понимая, куда клонит солдатка.

— Дак этих матерей тоже надо судить! — Ираида будто молотом ударила по наковальне. — Нашим, материнским, судом! Ты, Ефим, Ефим Ефимович, мне не перечь! Выпивши я, тверезым-твереза! И ясность внесу: он, фашист, не бандюгой родился на белый свет, а робеночком. А кто ево взростил до фашиста да на нас навел?

— Гитлер, — сказал Молчунов. — Вся система ихняя, фашистская.

— А матери где в это время были? — снова ухнула по наковальне Ираида. — Где были? Я, Ефим Ефимович, видела в кине, как гитлерюга на стадион въехал. Мать одна из толпы бросилась целовать след фюрерской машины. Ты скажи, это мать?

Председатель молчал. Молчали и все сидевшие за длинным столом.

— А этой бы матери поперек колес лечь да не пускать гадину! Харкнуть бы в его фюрерскую морду! А она о чем думала? Думала она о том, что все благополучно обойдется, что гансик ее завоюет землю нашу и будет пить кровь землицы… Имение получит в нашей деревне да пригласит маманю свою… да чтоб она своим аре… аре… арейским задом на наши шеи уселась! А, бабы? Ефим Ефимович, ежли ты мне билет не отхлопочешь в ближних днях, на своих двоих пойду! А материнский суд устрою. Я им устрою!!! — грохнула огромным красным кулачищем Ираида по столу так, что мелкие тарелки заметно подскочили.

Ираида заплакала. Сквозь слезы хотела еще что-то сказать, но связная речь не получалась, солдатки увели и ее отпаивать холодной водой.

— Ну и денек выдался! — вытер платком взмокший лоб председатель. — И до оммороков недолго. Ты, Соломея Иванна, на стреме будь в случае чего, чтоб на ходке кого в больницу отвезти…

— Пускай поплачут, — тихо проговорила Соля. — Где им еще душу-то отвести, как не со своими… Среди своих и беда — полбеды.

— Тоже верно, — согласился Молчунов. — Но глаз на ходок держи. Я смотрю, ты посильнее всех, не плачешь, говоришь ровно… Будто и не похоронила Степана…

— Не похоронила, — сказала, не глядя на председателя, Соля. — Буду ждать. Ждать стану, Ефим Ефимович.

— Вот это ни к чему, мертвому не поможет, а живым надо жить дальше.

— Живым, само собой, в могилу не ляжешь. Надо жить… А Степу все равно буду любить и мертвого…

— Тоже верно, — сказал Молчунов. — На меня супруге дважды «похоронка» приходила, и жених подвертывался, мастер с конфетной фабрики, а она не поверила, дождалась пимоката. Как по-городскому пимы? Валенки! — закончил свою мысль Ефим Ефимович любимой поговоркой. — Да-а, рук не подставишь, — добавил председатель. — Не подставишь рук, не подстелешь соломки, даже если и знаешь, где упадешь… Я слышал, ты ныне собралась коровку в зиму пустить?

— Думаю, Ефим Ефимович.

— Ну, да к стаду колхозному приглядись, уступим, поскольку не чужой ты для нас человек, хоть и основную зарплату на почтарской конторе получаешь.

— Спасибо.

— На сенокосе поробишь, проценты выдадим.

— Да разве на «проценты» продержишь корову? Добро бы семья работала из трех-четырех человек, тогда воз-другой сена на «проценты» вышел. А так че, беремя! На костерок под масленицу только и хватит.

— И опять ты права, «проценты» парой рук не жирны выходят. Посмотрим, может, после большого покоса разрешим в «казне» для личного скота выбирать окоски. Все зависит от плана.

«Казна» — государственный лес, в котором колхозу разрешалось косить в худые на траву годы, отстоял он от деревни на приличном расстоянии, но делать было нечего — выезжали и туда косить. Когда план выполняли в своих лугах, в «казну» ехали заготовлять корм для личного скота.

В первый военный год порушила Соля коровку, больно тяжело было одной о сене заботиться. А на базаре сено зимой стоило таких денег, что дух захватывало. Лешка вырос на молоке, что покупала Соля в хозяйствах односельчан. Частенько пил Лешка и обрат, что вертают с маслозавода для телят и поросят. В войну обрат за милую душу пили и дети. Хоть и водичка водичкой, но все же белый, похож на молоко.

Всю войну успокаивала себя мыслью: «Вот вернется Степан, заведем корову». После получения «похоронки» тоскливая мысль о своей коровке окрепла: «Заведу, биться буду за сено, а заведу». Корова вносила в дом не только малый достаток, но и уверенность в завтрашнем дне, твердость. Соля уже и расплановала: продаст швейную машинку, выходной костюм из бостона, подкопит жалованье, сдаст часть картошки на местный спиртозавод, займет у Гути Куркиной сотню-другую и обязательно купит коровку. Даже масть привиделась во сне — палевая, с крупными черными пятнами. Конечно, колхозные «проценты» — тоже хлеб. И получаются они так: после первых снегов выдается десять процентов застогованного колхозом сена на трудодни. В отоваривание идут только те трудодни, что выработаны на сенокосе. Посевные, уборочные и прочие в счет не ставятся. Из огородной и садовых бригад старушки по лету бегут на покос, как молодые. Не заработаешь сена на «проценты», не жди молочка.

Мысль о коровке зашла в голову Соли совсем не потому, что была крайняя нужда в молоке. Лешка подрос, правда, молоко пил, как молодой телок, но двух литров, что по вечерам Соля брала у соседок по околотку, хватало. Хотелось почувствовать свою силу и способность к жизни и в таком, безмужнем, состоянии. Чтобы не показывали пальцем: «Гли-ко, гли-ко, Солька-то к самостоятельной жизни несильная». Хоть война и показала силу солдаток в полной мере, но сейчас, после войны, к женщинам, оставшимся без мужей, присматривались с особым вниманием. Как-то поведешь себя. Как-то поставишь хозяйство.

— Спасибо, Ефим Ефимович, на добром слове. Подмогну в сенокос.

— О чем я и говорю. А за солдатками присматривай, потому как ты, Соломея Иванна, самая спокойная и выдержанная…

— Я — спокойная? — удивилась определению председателя Соля.

— А то кто же.