Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— Что ж, и это верно, Артем, — согласился Сеновалов. — Только моста нет… Да, когда Кузьма Захарыч заходил ко мне насчет семьи Коровушкиных, он письмо в конверте оставил. Вот оно. И надпись на нем чудная… Я тогда не обратил внимания. «Распечатать после моей смерти. Шишигин К. 3.» Кто распечатает? Здесь, я думаю, дело старшего. Держите, Тимофей Кузьмич.

Тимофей распечатал письмо. Начал читать вслух.

— «Товарищу председателю районного исполнительного комитета депутатов трудящихся Сеновалову от умершего К. 3. Шишигина заявление, суть коего в том. Мой домишко на берегу реки ровным счетом сыновьям для жизни не нужен. Стены и фундаменты у его еще хороши, потому как в основу моим родителем были заложены корни столетней сосны. Смолье в земле живет долгонько. Ежли построить крышу до осенней непогоди да хорошенько отштукатурить, то жилой дух в доме будет храниться даже в зимнюю стужу. Сыновьям он не понадобится, как я понял по разговорам. Всех их, пока окромя Николы, но и тому скоро выделят, обеспечило государство теплыми квартирами, а потому отдаю безденежно дом районной ребятне из пионерской организации под клуб «Речной моряк», коим я займовался долгие годы, и он не имел своей крыши, далее угла иль сарая для хранения инвентаря в количестве четырех лодок, многих весел, другой разной мелочи и нами придуманного речноморяцкого флага. После этого с уважением к вам всем бывший сторож деревянного моста Кузьма Шишигин».

— Ну как? — после некоторого молчания спросил Сеновалов.

— Я — за, — сказал Артем.

— Я — за! — даже поднял руку, как на школьном уроке, Никола.

— А вы, Тимофей Кузьмич?

— Я… Я… тем более, — ответил Тимофей.

Появлению Анисима Марковских предшествовало несколько гудков. Сначала начальник пожарной команды погукал сигналом «газика», потом включил свою «сирену». Мощность, конечно, была несопоставима. И, войдя в ограду, Анисим Васильевич сказал многозначительно:

— То-то! — Потом, помолчав, добавил: — Придумал я имя внучонку Икс-Игреку. Придумал…

— Какое? — поинтересовался Артем.

— Кузьма!

Повесть

Это Соля заметила впервые — окна домов похожи на своих хозяев.

Макрина Осердьева ждет почтальонку у затянутого хмелем и «волчьими ягодами» плетня. Лицо ее хмурое, недоверчивое, с бурыми пятнами бородавок, крест-накрест перепоясанное двумя шрамами, — печатка, как говорит сама Макрина, одного колчаковца. И окна ее избенки такие же, как и хозяйка, неприветливые, покосившиеся, с кривыми приплюснутыми наличниками, сердито, даже немного обиженно, смотрят на прикорнувшую напротив поленницу сырых тальниковых дров, сложенных колодцем, чтобы на ветру просыхали, вглядываются в улицу устало, все норовя спрятаться за узкие щелястые ставни.

У Макрины на войне сын Петр. С Макрининого дома начинается деревня, и все четыре года эта женщина встречает почтальонку вот здесь, у плетня, а встретив, молча снимает с ее плеча тяжелую ношу-сумку и ведет в избу, с пахнущим дымом теплом, горячим кипятком, заправленным сухим костяничным листом, поджаривает на плите каменки ломтики картошки, посыпая их крупной серой солью, и, не мигая своими безбровыми, какого-то песочного цвета, глазами, смотрит на стопку писем и газет, которые негнущимися пальцами перебирает на столе, выскобленном ножом добела, почтальонка.

Все четыре года…

Письма Макрине приходили не часто — раз в два месяца, а то и в три. Ленив был Петр на письма или времени фронтового не оставалось, Соля не знала, но каждый приход письма Макрининого сына был радостью не только для матери, но и для Соли, потому что видела она, с каким трудом дотерпливает Осердьева столь долгий срок разлуки с сыном.

Приняв письмо в руки, Макрина осторожно, будто в нем была фотография, расправляла сначала все складки на треугольничке, потом развертывала лист, вздыхала, рассматривая расплывшиеся от химического карандаша пятна, зажигала семилинейную лампу с керосином, разбавленным отработкой, отчего желтый язычок пламени все время подпрыгивал на кончике тесьмы, стараясь сорваться с черного фитиля, крестилась на позеленевшую на божнице икону, садилась на обтянутый кошмой долбленый стул и, подперев голову землистыми ладонями, говорила почтальонке:

— Однако, начинай, Солюшка, читать, токо внятно и не шибко круто.

Соля читала.

— «…Сын твой Петр, маманя, здоров, чего и тебе желат. Ты прописывала, что колодец наш оградешный обвалился, дак я говорю, не чисти его, не майся, бери воду у соседей — Барабиных…»

— Чего? — переспрашивала Макрина.

— Бери, судит, воду у Барабихи.

— Разве даст. У нее снега зимой не выпросишь, не токо воды. Под замком колодешное творило держит.

— «…А что телушку волки задрали, дак тут рук не подставишь, сердце не расстраивай, приду, обзаведемся телушкой, ведь оно так и выходит, что волк, что фашист — одна порода…»

— Чего? — снова переспрашивала Макрина.

— Волк и фашист, судит, два сапога пара.

— А-а…

— «…На Митьку наплюй и забудь как родного, ежли он, сволочь, мать бросил и от армии в бега скрылся…»

— Чего?

— Митьку забудь…

— Да как же, родной ведь…

— «…На этом писать кончаю, немец, падла, танки спустил».

— Как ты сказала?

— Танки, говорит, идут!

— Это трактора, что ли?

— Похоже… как корова на быка, токо шерсть не така, — положила Соля письмо на стол и поднялась. — Поросенка-то подхолостила?

— Не. У самой силушки нету, а ветелинар без бутылки не займуется. А где я ему возьму, бутылку-то? В лавке не быват, сама не варю…

— Ножик-от повостри, а к вечеру загляну, и вместе обробим это дело. Подумаешь, велика важность — хряка подложить!

— Чего?

— Ножик, говорю, на камне поточи, зайду я к вечеру ближе. Ну, край, завтра утречком. Токо хряка не корми шибко.

— Ну, заходи.

И, взяв сумку, почтальонка неспешно вышла из избушки.

Рядом с развалюхой Макрины стоял добротный пятистенок Евдокии Барабиной. Все дома в деревне называли по именам мужчин, обыкновенно глав семейств. А этот, единственный при живом хозяине, именовался — евдокиевский дом, так как старик Федот Барабин изрядно пил и в дела вникал мало. Все хозяйство вела его жена, крупная, с глазами навыкате, будто у жабы, женщина, на колхозной работе не часто вытягивавшая минимум трудодней, больше занимавшаяся торговлей присланными сыном, Ильей, вещами. Илья работал в большом городе снабженцем, или — как в деревне говорили — «тряпошным начальником», и не скупился на посылки. В ящиках была всякая всячина, имеющая большую цену на базарчике — часы, диагональ, коленкор, белье.

Квитанции на посылки приносила Соля. Доставляла бумажки молча, осуждая Барабиных своим молчанием. Год от года пятистенок креп и богател, будто всасывал в себя всю кровь окрест сидящих изб, в которых жили селяне и эвакуированные.