Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— Мила, что же с нами произошло?

— А что? Все в норме. Си-ля-ви, как говорят просвещенные люди.

— Неужели у нас никогда не было первого поцелуя?! Первого!

— Подумаешь, поцелуй… В молодости что не случается.

— Неужели мы никогда не жгли в колках костры…

— Вот и сожгли. Или обожглись.

— …не пили березовку?!

— Вот и всю выпили.

— Но ведь так не бывает — любить и вдруг…

— Любовь-то у нас была с односторонним движением. Я любила. А ты все только собирался… Вот отслужу в армии, вот получу профессию, вот устроюсь на работу… Любовь, Коля, не бегунок, на котором надо собрать все подписи. И не теорема, пусть даже «товарища Пифагора»… Прощай, Коля.

— Прощай, Мила.

И хочется Николаю закричать на весь белый свет: ведь было же! Было! Было… это крохотное, легко ранимое, единственное на всю жизнь, на весь свой век зернышко-чувство… Но не сумели сохранить, уберечь, донести друг до друга, не сумели взрастить.

После традиционного школьного звонка, означавшего окончание вечера, Мила Мукасеева, прорвавшись в школьную радиорубку, сказала в микрофон:

— Ребята, идем на деревянный мост!

— Идем!

— Идем! — зашумели бывшие выпускники. Им, наверное, не хотелось расставаться, расходиться по домам, потому так горячо приняли эти слова. Никола хотел протиснуться в радиорубку, пояснить, что нет больше деревянного моста, но не смог сделать и шага. Не укладывалась в голове мысль, что вместо красавца моста одиноко торчат лишь каменные выступы береговых опор. Да многие из приехавших, конечно, не знали, что моста больше не существует, но никто не отговаривал, не объяснял, всем, вероятно, хотелось продлить в душе эту минуту неведения, это сладкое предчувствие встречи с деревянным мостом, со своей юностью. Не стал огорчать своих однокашников и Никола. Ему хотелось, чтобы этот поход был не явью, а сном, таинственным и загадочным сном детства, чтобы мост сказочно возник, хоть на время, на мгновение, чтобы они постояли на нем, послушали журчащую внизу воду, увидели первый блик выходящего из-за горы солнца, чтобы хоть на миг коснулась сердца та до боли щемящая грусть и радость, которую довелось испытать в свой единственный и неповторимый выпускной вечер, перед началом большой жизни.

Но чуда не бывает. Сказки детства не повторяются.

Угрюмо шелестел своими черными водами Миасс, щерились красным кирпичом берега.

Спустились вниз по течению, к бетонному мосту. Здесь, не обращая внимания на знак ограничения скорости, неслись машины: мост стоял на асфальтовой автодороге, соединяющей два больших города области. Пахло соляркой, бензином, пылью.

Домой возвращался Никола берегом реки. Степь спала. И река дремала, натянув на себя неплотный полог первого тумана. Где-то на озеринках сонно вскрикивали гуси. И снова все погружалось в тишину, в теплую летнюю тишину, от которой, как от прикосновения материнской руки, уходила прочь дневная усталость-тяжесть. На душе делалось спокойно и светло. Окна дома почему-то были ярко освещены, «Странно, меня, что ли, ждут», — подумал Никола. Сквозь освещенное окно Никола увидел, как Люся занавешивает зеркало рушником.

Похоронили Шишигина на кладбище, что располагалось в березняке на крутом правом берегу, недалеко от деревянного моста. Бывшего моста. Полая вода даже после снежных зим и крутых весенних затаек на эту взвысинку не заходила, росли здесь кроме берез и три корявые сосенки, облюбовавшие это продуваемое всеми ветрами место, видимо, за крупный, цвета сливочного масла, песок. Когда гроб был опущен, вытянуты вальки и веревки, Анисим Марковских решил было произнести речь. Но складно у него, как всегда, не получалось: «Дорогие селяне! Здесь, на этом речном просторе… откуда видно… где работал… куда ушел…» Махнул рукой Анисим Васильич на свой «кривой» язык и сказал лишь три слова: «Люди, умер человек!» Бросил горсть земли. Потом добавил: «Так бы нам всем: свой век по-людски прожить, по-людски и умереть».

Бросили по горсти желтого песка в могилу отца Тимофей, Артем, Никола, Люся. Никто не плакал. И к чему слезы, когда человек по-людски жил, по-людски и ушел. «Все путем», как любил говаривать сам Шишигин.

После поминок, когда приглашенные на похороны разошлись, Тимофей сказал братьям:

— Мужики, надо поговорить! Что будем делать…

Артем сидел на тесовой лавке, задумчивый и донельзя странный.

— Что будем делать? — спросил он Тимофея. — Что будем… А мы ничего не успели сделать для отца. Он для нас — все… Вырастил, дал образование… Николе даже мопед помог купить, а мне турпутевку… Тебе к даче угол пристроил… А что же мы для него? Все брали, ничего не отдавая взамен. Думалось, успеется… Ан нет, не успелось. Ушел наш батя… Не успели! Даже дом под крышу подвести. А они вот успели!

— Кто? — спросил Тимофей.

— Селяне… Анисим Васильич за картошкой съездить успел… Да и молодожены эти на крестины успели пригласить… Нас, Тимофей, когда-нибудь незнакомые люди пригласят на крестины как родных?! То-то!

— Мужики, давайте решим, что делать с домом?! — предложил Тимофей.

— Отец завещание оставить не успел…

— Ты помнишь, Тимофей, — продолжал Артем, — детскую игру в шарик? Никола о ней и слыхом не слыхивал. Никола играл в футбол на стадионе, в волейбол в спортзале. А игрой нашего детства был шарик, вырезанный из корня березы. Помнишь, выбирали считалкой себе партнера… «Катилася торба с высокого горба, в этой торбе хлеб, сало, пшеница, кто со мной хочет делиться…» Наш отец делился добротой со всеми. Радостью — с радостью, горем — с горем. Анисим Васильич не зря сказал, что наш отец — талант…

— Артем, вернись на грешную землю. Я через час уезжаю. Что будем делать с домом?

— А что с ним можно сделать? Я, право, не знаю, — ответил Артем.

— Поскольку завещания нет, то мы, все трое, имеем на него равные права… Равную долю. Треть каждому.

— Я беру угол с печкой! — усмехаясь, сказал Никола. — Кто против.

— Помолчи лучше. Десятку заработал и ту не сумел удержать в руках, — сказал Тимофей.

— Не сумел. Не твоя хватка у меня, Тимофей.

— Разбирать дом, конечно, нет резона. Развалится, потом не соберешь… Хоть и зауголки еще звенят, я обушком пробовал…

Тимофей взял в руки топор, словно хотел еще раз продемонстрировать братьям, как звенят зауголки отцовского дома. Но остановился, увидел входящего в ограду Семакова. Глава районного загса хоть не доводился Шишигину родственником, но на похороны пришел. Сам. Без приглашения. Молча копал могилу. Молча опускал гроб. Молча, не притрагиваясь к пище и вину, сидел за столом. Посидев, ни с кем не прощаясь, так же молча и ушел. А сейчас вот вернулся.

— Извините, фуражку забыл…