Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— А как это понять?

— «Самострой», — значит, сам строишь. После работы, разумеется.

— Да что ж у тебя за работка такая, ежли после ее еще на стройку тянет?

— Полуавтомат с программным управлением. Заложил программу — и читай газету.

— Понял, — повеселев, сказал отец. — В нашенском колхозе на фермах тоже есть такие «полуавтоматы»: нажал кнопку — и бери лопату.

Никола расхохотался.

— Жениться не надумал? — спросил отец.

— Батя, я же тебе писал — Кися у меня.

— Кися — это че такое?

— Кися — это моя жена.

— А я думал, ты себе кошку завел.

— Ксения — трудно выговаривать. Кися — ближе. Мы с ней зарегистрировались.

— Так-так. Без свадьбы?

— Пока «без». Вот денег подработаем, тогда…

— Домой бы приехал. Нашли бы на застолье.

— Хочется самому. Хватит с тебя тянуть. И так — стыдно.

— Ну, хорошо, оженились. А она где живет?

— В общежитии. Батя, ты меня ругать не будешь?

— За че?

— Антошка у нас. Внук твой…

— А где он?

— В Доме ребенка. Она — детдомовская.

— Ты «угол» снимаешь, она — в общежитии, Антошка — в Доме ребенка… О чем же вы думали раньше?

— А мы не думали. Мы влюбились и пошли в загс.

— Ну, ладно, воспитывать тебя поздно, коль Антошка появился. Ругать — рано. Поживем, как говорится, увидим. Антошку ко мне везите. Пока ты свой блок в «самострое» кладешь, повожусь. Как с тобой возился один, без Лизаветы.

— Э-э, батя, а чего это у дома крыши нет?

— Сгорела.

— Пожар был?

— Случился. Молния звезданула.

— Что же не написал?

— Все недосуг.

— А новую почему не сделаешь?

— Да так, — замялся Шишигин. — Подумываю, конешно дело… Ты заходи, Никола, в дом-от, заходи. Я и баньку истопил.

— В речке окунусь, и порядок. Речка еще не высохла?

— Живет, слава богу. Резукой заросла. Эту резуку удумали тракторной волокушей вытаскивать, свиньи колхозные ее почем зря жрамкают… Дак загребли и все речное нутро на берег. Ребятня карасей и щурят из тины лопатками, как картошку, неделю копала.

— Бать, а бать, как же ты без крыши-то?

— Дожжишко стороной ноне обходит. Сушь стоит, вишь на тополях лист как скрутило. Хлеба пожелтели, ровно оржавели…

— Дом — и вдруг без крыши!

— Может, в баньку все-таки сходишь? Я и шшолок круто заварил. Вон в твоей гриве песку пудовка.

— Нет, я лучше на речке… В баню пускай Артем идет, он до нее охотник. Ты знаешь, он себе портативную купил и парится.

— Какую?

— Портативную баню… В чемодане… Сейчас такие выпускают.

— Да кака же сласть — в чемодане париться, — вздохнул Шишигин.

Обдав пылью, прошел автобус. Когда деревнюшку присоединили к райцентру, то из района к ней пустили автобус. Самый расхлестанный определило районное автомобильное начальство на эту линию. Если где-то машина попадала в крупную аварию, то водопольцы шутили: «Вот сейчас самое время пускать ее на нашу трассу». Окна автобуса наполовину были забиты фанерой, наполовину заклеены непрозрачной слюдой, но Шишигин все-таки усмотрел своего сына.

— Никак, Артемка на первом сиденье… Побегу я на остановку. Ежли в баньку все-таки надумаешь, мыло и мочалка в предбаннике, на «грядке» веники. Свежие! С Анисимом на «Запорожце» ездили в березовый колок. Речна вода — в бочонке. Колодешна — в бадейке. Шшолок — в ведре…

И в самом деле, на автобусе приехал Артем.

Шагая с ним к дому, Шишигин торопливо рассказывал о всех деревенских новостях: кто родился, кто женился, а кто и помер. Никого не забыл.

— За то время, что ты не был, народилось у нас с полсотни. Крепконькая челеда! Шестеро умерло своей смертью. А Евстигней Серебров задумал в самое половодье на льдине переправиться через речку. Крюк ему не хотелось давать… На самой середке льдина возьми да и расколись. Евстигней и сбулькал! Поговаривают, будто нарочно он утоп, потому как жена его, Васса, пустилась в любовь с районным архитектором. Насчет архитектора прямо скажу — треп! Мужик он мне известный, самостоятельный, ни в чем таком замечен не был. И не стоко красы в Вассе, чтоб на нее районный архитектор обзарился. Так и Анисим Марковских думает. Анисим Васильич все знает. Знает, и как детей в родной дом собирать…

Артем, как и отец, был тощеват и сутул. Узкие, по цвету тоже отцовские, карие глаза смотрели как-то по-заячьи, в разные стороны. Означившиеся залысины делали его много старше своих тридцати. Резко очерченный подбородок почти не скрывала редкая рыжеватая бородка, которая казалась не настоящей, приклеенной. Шагал он не по-отцовски: широко и размашисто. Здоровался со всеми встречными-встречными-поперечными. Даже с мальцами, хоть и знал деревенский закон-обычай: пока не начал работать, не положено с тобой большаку здороваться. Не положено! Со старушками и старичками, сидевшими на завалинках и лавочках, раскланивался. Вслед ему неслись шепотки.

— Как Артемка-то вымахал! А был чистым заморышем… Вкруг Европы собрался!

Артем издали увидел, что дом отца стоит без крыши.

— Папаня, а где крыша?

— Пожар съел.

— Вот те на! Столько лет пожаров не было в деревне… А что же новую не сообразишь?

— Да так… Думаю, конешно дело…

— Папаня, ты извини, закрутился я, подарок не успел купить…

— Сам приехал — вот и подарок.

— Я тебе из круиза привезу что-нибудь такое… Оригинальное! Воздух из усыпальницы Тутанхамона!

— Это кто такой? Фамиль больно трудна для выговора.

— Фараон!

— Из бывших?

— Бывший.

— Тогда вези. Я Анисиму отдам, он разное барахло под стекло собирает. Постой, а как это ты воздух-то привезешь?

— В колбу там его запаивают. Вроде сувенира… Память о пребывании в храме.

— Воздухом, выходит, торгуют, смех!

— Юмористы вы тут с Анисимом… Телеграммы придумываете, без крыши живете… Это кто в ограде, Никола?

— Тимофей обещался?

— К вечеру.

— Со своей?

— С Люсей.

— И на своей?

— На «Жигуленке», знамо дело…

Ввечеру, когда собрались садиться за стол, на «Жигулях» приехал старший сын, Тимофей. Приехал вместе с женой Люсей. Внес в дом огромный кожаный чемодан, а Люся большую корзину, и сразу простенький, сколоченный из трех плах стол преобразился: появились дорогие вина и закуски. Шишигин сердито выговаривал Люсе:

— К чему было эшто тратиться… Выпили бы нашего «сучка». И рачков таких в нашей речушке полно. Знатье бы, что их едят, ведро цельное наловил.

— Это лангусты, папа, — пояснила Люся. — Четыре рубля штука… А это спаржа.

— А вот эта трава за поскотиной растет, ее даже коровы не едят.

Люся щурила кругленькие и желтенькие, как мирабельки, глаза, складывала полные губы лодочкой и, не разжимая рта, весело смеялась. Кругленькие глазки ее при этом как-то странно подпрыгивали, будто хотели поменяться местами.