Мигулай Ильбек - Черный хлеб

— Этого я не знаю.

— Говоришь, сам Каньдюк?

— Сказал же, сам.

— Старый, значит?

— Ты оглох, что ли? Видать, пыли в уши надуло.

— А как же, как же он сказал? — не унимался опешивший Шеркей.

— А так вот и сказал: поди-ка, говорит, Урнашка, позови многоуважаемого Шеркея, очень мне хочется повидать этого славного человека, соскучился я по нем.

— Куда же идти? В лавочку?

— Да нет, прямо домой. К нему гость приехал. Тебя тоже пригласили.

— А кто же приехал, приехал?

— Из волости, начальник. Так ты побыстрей.

— Я разом, разом. А ты зайди в избу, обожди, пока я соберусь.

Урнашка пренебрежительно отказался от приглашения.

Шеркей вбежал в дом, начал торопливо переодеваться. Надел черные шаровары, светло-синюю рубаху, поплевав на ладони, пригладил непослушные волосы, надвинул на них валянную из шерсти узкополую шляпу.

— Что это ты всполошился? — поинтересовалась жена. — Вырядился, словно на свадьбу собираешься.

Шеркей, как гусак, вытянул шею, многозначительно вздернул к потолку палец, таинственно зашептал:

— Каньдюк, понимаешь, сам старый Каньдюк меня в гости пригласил!

Сайдэ хотела расспросить обо всем поподробнее, но муж досадливо отмахнулся и выскочил из избы.

«Рехнулся, право дело, рехнулся», — думала Сайдэ, глядя, как он чуть не вприпрыжку бежит к воротам.

Шагая рядом с Урнашкой по Средней улице к центру деревни, Шеркей ломал голову, зачем же его пригласил Каньдюк. Догадка сменяла догадку. Шеркей от волнения то и дело поправлял черный с бахромой поясок, ерошил на затылке космы, передвигая с места на место неказистую шляпчонку. Шуточное ли дело — быть приглашенным в гости к такому человеку!

Каньдюк известен на много-много верст вокруг. Весной, как только подсохнут дороги, на базаре в Буинске появлялись всадники с длинными палками, на концах которых болтались варежки. Эти люди — посланцы Каньдюка. Подняв палки повыше, они, не жалея глоток, оповещали купцов, что в Утламыше есть продажный хлеб. Только недавно торговцы из Шаймурзина и Буинска купили у Каньдюков по пятьдесят возов зерна.

Своей земли у Каньдюков мало, всего на три души, но он арендует поля у какерлинских мижеров, скупает наделы у обедневших хорноварских и чурноварских мужиков.

А коров, овец у него!.. У Шеркея в доме столько тараканов не наберешь. Почти на каждой лесной опушке встретишь стадо, принадлежащее Каньдюку. Раздобревшую на вольных кормах скотину загоняют в деревню поздней черной осенью.

Лошадей у Каньдюка восемь. Все, как одна, породистые, гладенькие, блестящие. Особенно хорош вороной жеребец, который всегда приходит первым на скачках. Не конь — огонь, только в сказках бывают такие.

У Каньдюка два сына. Старший, вдовец Нямась, которому уже перевалило за тридцать, торгует в лавке, младший — Лискав — учится в Казани. Две дочери ожидают выгодных женихов.

Шеркей шел, точно во сне. Завидев издали дом Каньдюка, он замедлил шаги.

— Ты что еле плетешься? — спросил Урнашка.

— Значит, значит, и начальство там?

— Ага, на тройке прикатили. Тарантас на пружинах, блестит весь…

— Та-та-та! — Шеркей вытер вспотевшее лицо…

Дом у Каньдюка огромный, составленный из трех изб. С одной стороны сделал пристройку Нямась. Женившись, он захотел жить отдельной семьей. Но недолго пришлось ему наслаждаться семейными радостями — через год жену схоронили.

Вскоре Каньдюк расширил свое жилище и в другую сторону. Бедняк сосед, спасаясь от нужды, задумал ехать искать счастья в Сибирь и за бесценок продал свою усадьбу. Каньдюк снес нашпигованную тараканами избу соседа и поставил на ее месте впритык к своим хоромам новую, красивую, щедро украшенную резьбой.

Дом горделиво поглядывает на улицу высокими светлыми окнами. Они сделаны на городской манер — створки открываются.

На улицу выходят два высоких крыльца. Ступени широкие, чистые — хоть языком лижи. На дверях ярко сияют большие медные ручки. Их каждый день старательно натирают мелом.

— Куда же входить? — робко прошептал Шеркей.

— Куда впустят.

— Наверно, вот в эту калиточку?

— Нет, это для работников, — пренебрежительно ухмыльнулся Урнашка. По тону его можно было понять, что себя он работником не считает.

— Бисмилле! [16] Боже мой! И на что столько дверей нужно! Запутаешься.

Шеркей с Урнашкой уже подходили к середине дома, когда в одном из окон появилось курносое лицо Каньдюка, Он молча ткнул пальцем, показывая, куда входить, и сразу же скрылся за красиво расшитой занавеской.

Шеркей не понял этого жеста и неуклюже затоптался на месте. Но тут распахнулась дверь парадного крыльца. Из нее важно выплыл Нямась.

— Шеркей тэдэ! Что же это ты мимо прошел? Иль знаться с нами не желаешь? Вернись, друзей мы вот с этого крыльца пускаем.

Голос у Нямася был с довольно сильной гундосинкой и хрипотцой.

— Да разве узнаешь, разве узнаешь… Вон ведь какой домина! Как в городе, как в городе!

Расправив складки рубахи и поддернув шаровары, Шеркей неуверенно двинулся к крыльцу.

— Иди же, иди же, дорогой наш гость, — подбадривал Нямась. — Кого же, как не тебя, пускать через парадный вход!

— Не много ли чести такому, как я… — пролепетал Шеркей. Он поглядывал то на свои растоптанные лапти, то на свежевымытые, поблескивающие охрой ступени. Наконец решился — шагнул, но сразу же споткнулся на правую ногу. «Ох, к беде!» — И Шеркей затоптался на месте, стараясь споткнуться и на левую, что, по его мнению, сулило удачу. Зацепиться левой ногой нужно дважды. Первый раз для того, чтобы обезвредить спотыкание на правую ногу, второй — ради будущего счастья. Но все старания оказались безуспешными. Шеркей вспомнил, что не один он, что его ждут, и отказался от своих попыток.

Наблюдавший за его ухищрениями Нямась едва сдерживал смех и, чтобы спрятать улыбку, покручивал тоненькие усы. Он, как всегда, был в ярко-красной рубахе. Ворот расстегнут, видна грудь, густо заросшая кудрявыми черными волосами — хоть ножницами стриги. Пояса Нямась не носит — так меньше заметен жирный живот. Лицо большое, круглое и почти такого же цвета, как рубаха. Кажется, надави на щеку пальцем — и сразу брызнет кровь. Нос с горбинкой, точно у беркута. На приплюснутом лбу блестят крупные капли пота. Нямась никогда не стирает их, считая, что они придают лицу особую значительность и важность. На темени, в гуще жестких черных волос, — широкий зазубренный шрам. Нямась очень гордится им: это память об удалой разгульной молодости.

Нямась почтительно поздоровался с Шеркеем за руку, распахнул дверь настежь, провел гостя в просторные светлые сени, пол которых был устлан зеленой с красной каймой дорожкой. Шеркей не осмелился пройти по ней и попытался пробраться вдоль Стенки по доскам. Но Нямась заставил его ступить на ковер.