Мигулай Ильбек - Черный хлеб

— Рехмет, рехмет [17] Спасибо. , — бормотал Шеркей, неуклюже переступая подгибающимися от волнения ногами.

Нямась небрежно откинул прикрывающий дверь красивый тяржав [18] Тяржав — занавес. , и они очутились в комнате.

Едва Шеркей переступил порог, как к нему, грузно переваливаясь, подошел сам Каньдюк:

— Наконец-то ты пришел, братец Шеркей!

— В добром ли здоровье почтенный хозяин дома?

— Рехмет, пока Пюлех не обижает. И здоровы мы, и добрых людей есть чем угостить. Проходи, проходи, заждались тебя. Только поэтому и не начинаем. Да.

Шеркей все еще продолжал раскланиваться, бормотать приветствия и благодарности, но не знал, куда деть шляпу. Хозяин догадался, в чем дело, уважительно взял ее из рук гостя и бережно водрузил на гвоздь, затем он почтительно провел Шеркея к столу.

За столом сидел староста Элюка, как всегда, подперев подбородок. У сельского начальства непрестанно болели зубы. Рядом с ним расположился полевой сторож Мухид. Важно восседал Узалук — лесоторговец, второй после Каньдюка богач в Утламыше.

Гость из волости стоял у стены и, лениво посапывая, глядел в окно. Широкая бугристая спина туго обтянута пиджаком из тонкого сукна. Над воротником навис красивый складчатый загривок. На широко расставленных ногах сверкали щегольские остроносые ботинки.

Шеркей подал руку односельчанам, потом робко покашлял и протянул ее приезжему. Но тот будто и не заметил, что с ним хотят поздороваться. Шеркей нисколько не обиделся, наоборот — он проникся еще большим уважением к человеку, приехавшему на пружинном тарантасе: сразу видать, что начальство. Будь Шеркей на его месте, он тоже подавал бы руку не всякому, а с разбором. Прежде всего нужно самому себя уважать, тогда и другие будут относиться к тебе с уважением.

— Ну, — обратился Каньдюк к присутствующим, — давайте-ка откушаем по-дружески, по-братски. Ты, братец Шеркей, усаживайся рядом с Нямасем. А тебя, бесценный наш Сьтапан Иванча, прошу занять место посредине стола. Ведь ради твоего приезда собрались мы тут. Нет для нас дороже и почетнее гостя. Прими же наше уважение.

Приглашая к столу Степана Ивановича, Каньдюк согнулся в полупоклоне, угодливо наклонил голову, глаза его смотрели заискивающе, голос звучал умилительно. Если бы у хозяина был хвост, то он наверняка повиливал бы им сейчас, как выпрашивающая кость собака.

«Да, видать, не простая птица к нам залетела», — подумал Шеркей, внимательно наблюдавший за поведением Каньдюка.

Степан Иванович повернулся и, ни на кого не глядя, подошел к столу. Но сел он не посредине, а рядом с Элюкой. Стул натужливо застонал. Был Степан Иванович весьма тучен. Маленькие глазки его заплыли жиром, меж выпуклых лоснящихся щек затерялся маленький, похожий на желудо́к носик.

Устроив поудобнее свои громоздкие телеса, Степан Иванович, отдуваясь, точно после тяжелой работы, проговорил:

— Нет уж, с краю мне повольготней будет. Да-с. В середке и повернуться толком нельзя. Ни до чего не дотянешься.

— Да зачем же тянуться? Мы все подадим. Не извольте беспокоиться.

— Нет уж, лучше я сам. Эдак надежней будет.

— Как угодно. Воля твоя, Сьтапан Иванча, делай все, как душенька твоя пожелает, — пропел Каньдюк и сел на хозяйский стул, на спинке которого полукругом шла резная надпись: «Тише едешь — дальше будешь».

Шеркей внимательно осматривал комнату, обстановку, по нескольку раз ощупывал взглядом каждую вещь, старался определить ее цену: «Вот, оказывается, как настоящие люди-то живут». — И он с трудом удерживал завистливые вздохи.

В комнате появилась хозяйка, проворная, как трясогузка, и болтливая, словно сорока, Алиме. Муж что-то шепнул ей. Она быстро закивала головой, потом радостно всплеснула руками:

— Боже мой, да ведь это Шеркей! Вот радость, вот радость! А что же без Сайдэ? Как семья? Все здоровы? И не знаю, как благодарить, что пришел.

Шеркей едва успевал отвечать на вопросы хозяйки.

— Да, да, — тараторила она, не вслушиваясь в его слова. — Нам нужно всегда сидеть за одним столом, нельзя забывать друг друга. И старик мой так говорит, таков обычай наш.

Шеркей недоумевал: какой смысл знаться богачу с бедняком? Нет ли тут какой хитрости? Но Алиме была так ласкова и обходительна, что он размяк, растаял, забыл о своих подозрениях. А почему бы не дружить ему с Каньдюками? Человек он честный, никто о нем зазорного слова никогда не сказал. А вдруг Каньдюк чувствует, что Шеркей скоро разбогатеет, и поэтому хочет подружиться? Каньдюк ведь старик хитрый, дальновидный, сквозь землю все разглядит. От этой мысли стало тепло, томно, сердце затрепетало от радостных предчувствий.

Алиме, поболтав еще с минуту, отошла. Остальные на Шеркея внимания не обращали. Он чувствовал себя неловко. Да и обстановка смущала. Стол казался высоким, неудобным. Кошма, которой была покрыта скамья, все время сползала. Особенно стесняли руки — заскорузлые, в шершавых мозолях, ссадинах, под ногтями черная, как сажа, грязь. Сейчас их можно спрятать под стол, но ведь пить-есть придется. Как он будет принимать чаплашку от Каньдюка или его супруги? Не руки, а грабли, такими только навоз разгребать. Со стыда умереть можно. «Балда, дубина, — ругал себя Шеркей. — С песком бы оттереть надо. Но ведь второпях собирался».

Дочери Каньдюка вместе с матерью хлопотали вокруг стола, расставляя обильное угощение. Старшая, Эскап, рябоватая девица-пересидок, все время кокетливо поглядывала бесстыдными глазами на Степана Ивановича. Видимо, не зря поговаривали в народе, что она вытравила ребенка, поев травы мучары. Младшая, Кемельби, всячески старалась, чтобы гости заметили ее новое платье и длинные мониста. Кемельби симпатичнее сестры, но женихи ее тоже обходят сторонкой. Косноязычна девушка: скажет сто слов, а поймешь, дай бог, одно.

Чуваши — народ гостеприимный. Последней крохи не пожалеют. Иной после приема гостя всей семьей целый месяц голодает, но уж зато сердце его спокойно: уважил человека.

Каньдюк же, несмотря на богатство, хлебосольством не отличался. Но уж если приглашал кого в гости, то пир шел горой: мол, знай, как живет Каньдюк бабай.

И сейчас стол ломился от всякой снеди. Посредине на деревянном ывозе [19] Ывоз — блюдо, поднос. аппетитно поблескивал подрумяненной корочкой большущий, пышный, как пуховая подушка, хуплу [20] Хуплу — пирог с мясом и кашей. . На тарелках желтели комки свежесбитого масла, громоздились горками вареные яйца, темнели куски жареного мяса. Блестела прозрачным жирком коричневая тушка жареного, наливного, точно яблоко, индюка. Да и не перечислить всех блюд, выставленных перед гостями. Дух захватывало от их притягательного вида и вкусных запахов.