Вячеслав Шугаев - Избранное

В проходной было душно, жарко, и потому вахтерша сидела на табуретке возле раскрытой двери, на майском сквознячке. Заглянув в мой пропуск, удивленно воскликнула:

— Ты смотри! Еще один Шугаев выискался! Родня, что ли?

Познакомились. Валентина Яковлевна Шугаева родилась в Мишелевке и состарилась здесь. На пенсии не сидится, вот пошла в вахтерши. Сын есть, Сашка, на выборке работает. Поогорчались взаимно, что вроде ни по каким линиям родней друг другу не доводимся. Валентина Яковлевна вздохнула:

— Может, вдалеке где и пересекаются крови, да как теперь узнаешь?

— В Мишелевке-то Шугаевы давно появились?

— Однако, давно. Считайте, мне скоро шестьдесят, и мать с отцом здешние были. Вот дед не знаю, то ли здешний был, то ли нет. И не спросишь уж. Разве что на том свете.

— И откуда появились, не знаете?

— Не скажу, не скажу. Должно, с запада. Вся Сибирь из той России. — Валентина Яковлевна наморщила лоб, белую косынку без нужды перевязала, чуть зарумянилась, быстро, может быть, уже непривычно быстро вороша память. — Нет. Чего не знаю, того не знаю. Вам к Иннокентию Михалычу надо сходить, к брату моему двоюродному. Он пограмотней, попамятливей меня. Капитаном в армии был.

У меня уже были знакомства с однофамильцами. Однажды подучил письмо на двадцати страницах из мест не столь отдаленных. Автор его, однофамилец, писал, что вот, мол, прочел в газете вашу статейку и интересуюсь, из каких вы будете Шугаевых. Затем подробно описывал свою неудавшуюся жизнь и просил соорудить посылочку. Посылочку я «соорудил», но, не имея того свободного времени, каким обладал он, письмо написал короткое, на полторы страницы. Краткость эта, видимо, обидела однофамильца, и больше он не подавал вестей. Так и не знаю, получил он посылочку или нет.

Другое знакомство состоялось на берегу Байкала, состоялось неожиданно и причудливо — долго рассказывать. Шура Шугаева, женщина двухметрового роста, шофер, по-моему, райпотребсоюза, потребовала документ, подтверждающий, что я ее однофамилец. Потом пригласила в дом и за богатым, ломившимся от всякой рыбы и ягод столом, обращалась ко мне, поднимая граненую стопку:

— Ну, давай. Не родня, а все же!

Помня это Шурино «а все же», вечером пошел к Иннокентию Михалычу Шугаеву. Сухой, смуглый, невысоко-ладный, он радушно засуетился, когда познакомились.

— Садись, садись. Чаю польем, закусим. Потом во всем разберемся.

Жена его, Мария Михайловна, добрая, грузная женщина, собрала на стол, но с нами почти не сидела — рылась в сундуках, тумбочках, собирая альбомы с семейными фотографиями.

— Вот сам карточки посмотришь, может, признаешь какие фамильные черты. Отец мой точно в Мишелевке родился. Звал бы, так расспросил. Он-то наверняка слышал от деда своего, откуда здесь наша фамилия. Твоя-то родовая из каких мест?

Я объяснил.

— Вообще ты правильно сделал, что зашел. Вот ведь в голову не приходило вовремя интерес проявить. А знать надо, понимаю. — Иннокентий Михалыч, видно, принадлежит к породе самовозгорающихся нервно-впечатлительных людей. — Заусило меня, парень. Ну, как же это я не знаю?! Хотя вот что вспомнил: Шугаевы третий дом в Мишелевке поставили. Слыхал и вспомнил. А чего не слыхал — извини, парень.

Возможность вдруг попасть в потомки основателей Мишелевки показалась мне весьма лестной и заманчивой. Чуть ли не дрожащими руками перелистывал я старые, пыльные альбомы. Вроде похожи, но мало ли что кажется. Креститься все равно не будешь. Видно, хватит и того, что «не родня, а все же»… Вздохнул, неуверенно сказал:

— Кто его знает, Иннокентий Михалыч. Вроде похожи.

— Знаешь что. Пошли к тете Клане. Она одна может сказать. Родная тетка. Кроме нее, ни у кого не узнаешь.

Пошли. На улице хлестал сильный холодный ветер, от низких туч было темно и пусто. Шли через кладбищенскую гору, и Иннокентий Михалыч, перекрикивая ветер, махал в сторону железных оград:

— И там наша фамилия лежит. А кого спросишь?

Тетя Кланя — глухая, древняя старуха, сидела на лавке, сгорбившись, сложив руки на коленях. Иннокентий Михалыч сел рядом, прокричал:

— Вот человек интересуется, откуда дед в Мишелевку приехал?!

С какою-то белесою сумрачностью она взглянула на меня.

— Ниоткуда не приехал. Здесь жил.

— Да как же ниоткуда? Бог с тобой! Тут народу-то никакого не было!

— А я не знаю. Он не говорил. Я ведь его плохо помню.

— А отца-то помнишь?

— Помню.

— А он откуда?

— Он здешний. Горновым был. Книжки умел читать. Соберет нас и все читает, кто кого воевал. Ну, и выпивал сильно.

Старуха выпрямилась, прислонилась к спинке. Уставилась на кота, спавшего на припечке.

— Неужели не у кого узнать?! А, тетя Кланя?! — с отчаянием прокричал Иннокентий Михалыч.

— А у кого узнаешь? Я не знаю, кто будет знать? Я не сказала, кто еще скажет?

Иннокентий Михалыч хлопнул с досадой по коленям:

— А! Ну, вот что ты с нее возьмешь!

Расставаясь, он говорил:

— Будешь в Мишелевке еще, заходи. Прошу тебя. На рыбалку пойдем. А не любишь, так с ружьишком куда сбегаем. Зайдешь? Ну, буду ждать.

Мы вышли. Старуха проковыляла за нами на крыльцо. Держась за притолоку, поднесла ладонь к глазам, молча смотрела, как мы пересекали двор, как возились с разбухшим от дождя засовом, открывая калитку.

Ветер не стихал. Уворачиваясь, кутаясь в плащ, я все повторял старухины слова: я не скажу, кто скажет, мы не вспомним, кто вспомнит, кто!

Все. Надо точку ставить.

Где там наш фарфор?

Пора чай пить. Пора и поговорку старинную вспомнить: чай не пьешь — откуда силу возьмешь?

Глухая звездная ночь, последняя в апреле. Постоял на крыльце, послушал, как захлебывается, всхлипывает от избытка чувств узкое горло Ушаковки, повздыхал вслед за вершинным, прерывистым ветром, с долгим шорохом оседающим в недалеком сосняке. Вроде как умылся легкоморозным, грустным, горчащим талиной воздухом.

Только лег, в дверь отчаянно заколотили.

— Сосед! Сосед! Вставай!

С ухнувшим, опустевшим сердцем я кинулся к двери.

— Что такое, Федорыч?! — На пороге стоял лесник Седловский. От него вкусно натягивало хмельным предпраздничным духом.

— На ток сбегаем? Как ты? Хотел один идти, да уж больно темно.

— Далеко?

— Да десять-двенадцать километров. Светать начнет, а мы тут как тут.

— Можно, конечно. — Я потоптался, покосился на лежанку, изо всех сил представил утренние, сумеречные ели, огромных, черных петухов на матерых ветвях — видение победило. — Ладно, пошли.

Пошли. Седловский впереди, с фонариком, я — за ним, сначала одышливо и вяло, потом ничего, ноги привыкли к тропе, разошлись. Изредка Вячеслав Федорыч выключал фонарь, и тогда мы шагали в странной брезжащей тьме. Кто-то тяжело ворочался в кустах, вздыхал, вдруг выскакивал на обочину, тянул толстые, корявые руки. Седловский хватался за ружье, я тоже, хоть и не на миг не забывал, что в стволах пусто.