Вячеслав Шугаев - Избранное

— Едем! Спасем Алену от конопатого.

— Я с вами! Пожалуйста! Не бросайте меня! — попросила девочка Настя. — У меня рубль есть, можем на такси доехать.

— Рубль? Поехали.

Они запрыгнули в такси. Медвежонок хлопнул шофера по плечу.

— Давай потихонечку трогай.

Дед Пыхто стоял на крыльце, как будто нарочно встречать их вышел.

Слоненок за шиворот подвел к нему медвежонка:

— Вот принимай. Всю душу вымотал. У родителей и у меня.

— Хулиган?

— Хуже.

— Врет, упрямится, ленится?

— Хуже.

Дед Пыхто понизил голос:

— Что, неужели деньги ворует и дома не ночует?

— И это случается.

— А ведь посмотришь, не подумаешь. Неисправимый, значит. Так, так! — Дед Пыхто подозвал пыхтят. — Готовьте инструмент. Помогать будете. Одному не справиться — редкий зверь попался. — Он натянул перчатки с рысьими кисточками на пальцах.

— А ты что тут потеряла? — спросил он девочку Настю.

— Пожалуйста, пощекочите меня. Я не хочу быть белой вороной. Товарищи в беде, и я хочу быть с ними.

— Доверенность есть? От родителей?

— Нет.

— Не могу. Противозаконно.

— Ну пожалуйста.

— Учишься как?

— Отличница.

— Ну-у, девка, чего захотела. Отличников пальцем не трогаю. Может, недостатки какие есть?

— Есть один, и самый большой. Я чересчур правильная.

— Переживешь. С таким недостатком в люди выходят. Ладно, отойди от греха подальше. Не до тебя.

Девочка Настя уселась на крылечко.

Дед Пыхто принялся за медвежонка: щекотал под мышками рысьими кисточками, играл на ребрах, как на гармошке, скреб живот главной щекоталкой, прошелся перышком по пяткам. Семеро пыхтят в четырнадцать лапок чесали, щипали медвежонка — он только сонно, довольно урчал, разнежившись, забыв о мщении. Наконец-то его как следует почесали. Дед Пыхто вспотел, устал, отбросил главную щекоталку, снял перчатки — перекур, заслуженный перекур.

— Сейчас, сейчас. Дай отдышусь, — бормотал дед Пыхто. — Уж я тебя скручу, сомну, сокрушу, ты у меня захохочешь!

Разомлевший медвежонок сказал:

— Бока мне недочесали. Ты, дедок, уж больно нежно на ребрах играешь. Еще пуще чешутся. Надо сильнее, палец-то под ребро, под ребро запускай! Вот так! — Медвежонок ткнул лапой в бок деда Пыхто.

— Йа-ха-ха! — взвизгнул, закашлялся дед Пыхто и выронил трубку.

К медвежонку вернулась обычная живость соображения: «Неужели?» — И еще раз ткнул деда Пыхто.

— Ухи-ха-ха! — подпрыгнул, извиваясь, дед.

Мальчишки и девчонки бросились помогать медвежонку.

— Ой, миленькие! Ой, не надо! Ой, пожалейте вы старика.

Да, дед Пыхто сам боялся щекотки.

— Щекотно или манно? — закричали ребята.

— Манно, манно! — Дед Пыхто, обжигаясь, захлебываясь, полчаса без передыху глотал манную кашу. Взмолился: — В горле встала. Не могу больше.

Вдруг раздался, как гром среди ясного неба, оглушительный мрачный бас:

— Свершилось! Попался, старый мучитель! — Это заговорил Пыхт Пыхтович.

От его мощного баса задрожала и рассыпалась печка. Пыхт Пыхтович окунулся в котел с манной кашей — вылез из него весь манный и радостный. Бросился к медвежонку:

— Твою лапу, приятель! Сто лет пролежал я на этой печке и боялся пошевелиться! Он из меня пугало сделал, чучело, страшилище. А у меня, между прочим, профессия есть. Я рыболов. — Пыхт Пыхтович смущенно гмыкнул. — Но тоже боюсь щекотки. У нас вся родня щекотливая. Еще мой прадед, Пыхтор-оглы, защекотал сам себя до смерти. Братец мой запугал меня, застращал, уложил на эту печку и велел лежать молча, под страхом смертного смеха. Час расплаты пробил! — Пыхт Пыхтович отер с рук манную кашу. — Сейчас я из него душу вытрясу! А где же он?

Деда Пыхто не было. Пока Пыхт Пыхтович гремел, он ползком, ползком добрался до огорода, прячась за подсолнухами, пересек его и скрылся в темном лесу, до которого было рукой подать.

— Что ж, — развел руками Пыхт Пыхтович. — Не судьба посчитаться сегодня. Пойду-ка я лучше в баню. Считай, сто лет не мылся. Ох, попарюсь, ох, попарюсь — всем чертям тошно станет!

Пыхт Пыхтович, рассадив семерых пыхтят по карманам, ушел.

И тут ребята всполошились.

— Звери! Милые звери! За кого они нас считают? За предателей и обманщиков! К ним, к ним! К африканским, дорогим!

— Золотые мои, бегемошие! — всхлипнул Вова Митрин и побежал по тропинке, ведущей к Березовой роще. За ним убежали остальные мальчики и девочки. Прибежали, закричали:

— Ну, как вы тут живете?

— Потихоньку траву жуем, — ответил Главный слон и приглашающе — смотрите мол, — повел по сторонам хоботом: звери с опущенными шеями бродили по Березовой роще и щипали траву, как коровы. — Вот вся наша жизнь, — вздохнул Главный слон. — У меня от этой травы в глазах позеленело. Вот Александр, например, кажется с ног до головы зеленым.

Главный слон за плечи обнял Сашку Деревяшкина.

— Как я соскучился по тебе, Александр.

— Думаешь, я нет?

Ребята грустно и нежно обнимали зверей. Листва Березовой рощи зашелестела от общего, продолжительного вздоха:

— Не будем разлучаться никогда!

— Да!

Вздох этот услыхали папы и мамы. Опустели фабрики и заводы, конторы и канцелярии — папы и мамы со всех ног бросились на Главную площадь.

Позвонили Главному человеку.

— Слышал, слышал, — ответил он. — Я, между прочим, только об этом и думаю. Дайте сосредоточиться, и выход найдем.

— Друзья! — обратился он к папам и мамам, выйдя вскоре на балкон. — Сограждане! Я долго размышлял и вспоминал свое детство. Почему-то вспомнился такой случай. Однажды на зимних каникулах я подобрал на дороге замерзающего воробья. Спрятал за пазуху, принес домой. Воробей отогрелся, ожил, почистился и зачирикал, словно летнее солнышко встретил. Сел ко мне на плечо и прощебетал:

— Спасибо, мальчик! Я не волшебный, я обыкновенный серый воробей. Но даю тебе слово: если в грустную или трудную минуту ты вспомнишь этот зимний день, на сердце у тебя повеселеет.

Между прочим, воробей этот жил у меня до весенних каникул и потом много раз прилетал в гости.

Сегодня я его вспомнил. В самом деле, сердце сразу повеселело. Призываю вас, сограждане! Вспомните и вы своего воробья. Оттают ваши сердца, и тогда мы быстро обо всем договоримся. Между прочим, редко мы этих воробьев вспоминаем.

— Да, да! Очень редко, — взволнованно откликнулась Аленина мама. — Я тоже вспомнила, как выходила облезлую, голодную, больную кошку. Выросла новая шерстка — серенькая, веселенькая, пушистая. Господи! Я до сих пор с нежностью вспоминаю, как мурлыкала эта кошка. Какие она мне истории рассказывала! В общем, от имени присутствующих мам мне поручено заявить: дети наши и звери наши. В память о детстве не будем их разлучать.

— Что ж, — сказал папа Вовы Митрина, толстый, румяный мужчина, — а я имею честь заявить от имени пап: поможем зверью. Техника у нас есть, денег из зарплаты выкроим на такое дело. Город добавит. Я, с вашего позволения, тоже коротко вспомню детство. Дворняга у меня была. Заберусь к ней в конуру, она в нос лизнет. «Привет», — говорит. — «Доброе утро!» — и ухо у нее забавно так встопорщится. До того, бывало, разыграемся, из конуры вылезать неохота. Славная собаченция. Шариком звали. — И Вовин папа, растрогавшись воспоминанием, полез за носовым платком.