Раиса Лыкосова - Встретимся на высоте

Вернулся Панька быстро.

— Долго еще ждать? — зябко повела плечами Валька.

— А ты думала. Это тебе не Белая и не Кама.

— И даже не Танып, — поддержала брата, подходя к саням, Тонька. — Мать на Танып ездила. Вот там, говорит, крутит. А в Ольховке воды кот наплакал.

— Идите-ко посмотрите, — таинственно сказал Панька. — Только без шума.

— А что?

— Да ну, мы уже насмотрелись!

— А то, что вика-то наша побелела очень. Вначале вообще одна мука сыпалась.

Девчонки переглянулись.

— Летом же мололи для колхоза. В желобах, наверно, осталось, — предположила Тонька.

— Хех. Летом. Я подставил ладонь, а она… — Панька помолчал, сосредоточенно глядя на свою ладонь, и все тоже посмотрели на Панькину ладонь, — …а она еще теплая, — шепотом закончил Панька.

Девчонки не двигались и ошеломленно молчали.

— А Аркашка-то, помните, горох таскал?

— Ага! Может, они тот мешок из конторы стянули, — торопливо сказала Натка и уставилась на подружек.

— А ну пошли, — скомандовала Тонька, и они все трое побежали вслед за Панькой. Девчонки проверили все углы, заглянули во все клетушки и даже в деревянный четырехугольный ковш, на дне которою еще темнела несмолотая вика, но ничего подозрительного не нашли.

Когда мельничиха грузили с Панькой в сани мешки, Тонька подтолкнула брата.

— Ты у нее спроси.

— Спрашивал. Она говорит, это от лета, когда для колхоза мололи.

Всю обратную дорогу ребята высказывали разные догадки.

— С лета? Не может быть! В сентябре еще посыпку мололи.

— Потом лебеду недавно давали на трудодни.

— А если тот, который на коне ехал? Только что смолол. Бросил мешок на лошадь перед собой и увез.

— Дак он что, сам смолол? Тетка же Кия молчит.

— А кто в лес муку повезет?

— Может, это Быргуша на Бутышкине, — предположила Валька.

— Мели Емеля, твоя неделя, — прыснула Тонька.

— Баба Настя говорит, Лиза колхозного колоска не тронет. И потом она же сама санки возит.

— Нет. Тут что-то не то! — подвел итог Панька, когда они уже въезжали в починок.

— Я думаю, надо сказать Баянову. А самим молчать, чтобы не вспугнуть кого. Баянов — фронтовик и… вообще он просил… — Натка вовремя прикусила язык, поймав себя на мысли, что чуть не проболталась о заключенном с Баяновым союзе. — И пусть это будет пока нашей военной тайной.

— Точно, — радостно хлопнула ее по плечу Тонька. — Как он тогда Аркашку: за шкирку — и в контору.

— Заметано, — солидно сказал Панька. — С Баяновым поговорю сам. А вы смотрите, языки-то при себе держите.

У конного проулка ребята расстались. Панька и Тонька поехали выпрягать лошадь, Натка и Валька побежали домой.

Полная яркая луна стояла уже высоко над темнеющим лесом. Кое-где над заснеженными крышами тянулись негустые дымки. Некоторые хозяйки все еще протапливали на ночь каленки. Тихо было в починке, даже собаки не лаяли. Лишь скрипела под ногами девчонок еще не утоптанная, голубовато поблескивающая под луной дорога. Грустно притулившись к осиннику и речным зарослям, темнели дома, редко в каком мигал огонек. И от тишины этой, от пустынного безмолвия снежных полей, от немоты темных окон, от пережитого за день Натке стало как-то жутко и одиноко. Валька, очевидно, тоже испытывала нечто похожее, потому что, прощаясь у своей калитки, сказала:

— Как тут глухо у вас. Даже страшно, когда в пустое поле посмотришь. А вдруг из лесу или из логу волк выскочит?..

Скоро весь починок засыпало снегом. Дом Усаниных стал похож на Деда Мороза. Крыша — высокая пушистая шапка. Занесенные снегом наличники — лохматые брови. Темно-синие стекла выходящих на улицу двух окон — глаза, а наметенный под ними сугроб — борода. Конец ее узким клином протянулся до самой дороги.

После Октябрьских праздников Наткин класс перевели во вторую смену. Просыпалась она теперь поздно. Баба Настя успевала уже к этому времени истопить печь и сварить обед.

Будил Натку глухой гул падающих на пол стылых поленьев. Баба Настя носила дрова на завтра. Холодный воздух парными клубами заполнял кухню. От дров пахло снегом и березовым соком.

С утра окна покрыты толстым слоем изморози. До обеда в доме будет серо, как в сумерки. Натка и пестрый кот Антон лежат на печи. Очень не хочется Натке слезать с печки. Что же придумать? Может, попросить бабу Настю рассказать какую-нибудь историю. Особенно любит Натка слушать рассказы об отце.

В комнате, где стояли обеденный стол и железная печка с длинной коленчатой трубой, в простенке под часами-ходиками висела его фотография в самодельной рамке. Отец снялся в черной косоворотке с частыми белыми пуговицами, в сапогах до колена. На шее полосатое кашне. Перед аппаратом отец стоял, будто в строю, навытяжку. Лицо было смущенным и задумчивым. Внизу по углам фотокарточки белые круги и в них черные печатные слова: «Привет с Урала».

Баба Настя часто снимает рамку со стены и, рассматривая фотографию, разговаривает с отцом или рассказывает о нем Натке.

Несколько поленьев баба Настя толкает на печь.

— Пусть подсохнут для лучины.

— У тебя здесь болит? — Натка проводит пальцем по ее холодной щеке, там, где будто мак в огороде, алеет большое родимое пятно.

— Нет, — смеется баба Настя. — На носу у тя вон сколь веснушек. Разве болят?

— Отец на карточку давно снялся?

— В городе. До войны. Ездил получать трахтора. Сначала служил отец председателем в Совете. Жили мы с им тогда вдвоем, в той боковушке, — кивает баба Настя в сторону горницы. — Эту половину уже при Маряше пристроили. Отец и сколотил колхоз наш. Да и другие в округе. А потом на трахтор потянуло его. Окончил в раёне курсы, до самой войны и был при машинах.

Баба Настя опускает вязку на колени и сидит сгорбившись, не шевелясь, смотрит куда-то далеко-далеко. Через окно, через снежное поле, через темнеющий синей полоской лес. Где-то там, за многими полями и лесами, на чужой, никогда не виданной ею карельской земле, так же укрытая сейчас снегом, как все вокруг, бугрится могила отца. Какие деревья шумят над ней? Какие люди проходят мимо? Даже этого никогда не узнает она. Потому и тоскует так безнадежно ее материнское сердце.

Но вот она распрямляет спину, снова приваливается к горячему боку печи и продолжает рассказ. Натка переворачивается на живот и, свесив голову, слушает.

— Приходит как-то Ваня с собрания и спрашивает: «Как назовем, мама, колхоз наш?» — «А по мне хошь бы как. Ты у других спроси». — «Другие, бает, пока еще не колхозники. Тебя, бает, я в первую очередь запивал».

В тот же вечер достал из сундука красные книжки. Листал все, листал да и говорит: «Искрой» назовем колхоз-то. Как, ндравится?» — «Ндравится, — отвечаю. — Огонь, дескать, в печке али костер, он ведь людей греет…» С той поры и зовемся «Искрой». А его, батюшки, и в живых нет.