Раиса Лыкосова - Встретимся на высоте

Как свой здесь человек, она свободно входила в загородки и гладила узкие морды и шеи жеребят. Натка тоже было попробовала протянуть руку, но высокий черный жеребенок так оскалился, что она тотчас отдернула.

— А чего они такие сердитые?

— Будешь сердитым. Они в таком возрасте раньше матку сосали.

— А чего их от маток рано отсаживают? — поинтересовалась Валька.

— Раньше обрат им с молокозавода возили. — Натка набрала охапку чистого сена и бросила маленькому рыжему жеребенку, который стоял сзади всех. Очевидно, старшие его вытеснили из круга.

— Возили, — подтвердила Тонька, — а сейчас обрат только сосунам дают.

— А чего же их рано от маток отсаживают? — снова спросила Валька.

— Потому что у лошадей молока не стало.

— А почему молока не стало?

— Ну чего вяжешься? — хмуро огрызнулась Тонька. — Откуда молоку быть с соломы? Сена-то кот наплакал. Последний стожок почали.

Натка и Валька смущенно переглянулись.

— А там? — чтобы как-то затушевать неловкость, спросила Натка и показала на чердак: — Летом полный чердак был сеном забит.

— Так то летом. Ты теперь погляди, чем он забит. Пошли на конюшню, еще лошадям набросать надо.

Чердак, высокий и длинный, был наполовину завален соломой. Набросав в коридор конюшни корм, девчонки подошли к широкому чердачному окну… Отсюда был виден починок, поля и лес. Прошло немногим больше часа с тех пор, как дед задержал Натку с Валькой, а погода резко изменилась. Яркий закат рдел теперь уже не только над заречным осинником. Малиновая река его вытекала из-за Синей горы, широко красила горизонт и исчезала за темным еловым лесом. По полям с тихим шипением змеились снежные буруны. Ветер яростно налетал на постройки, гнул вершины тополей, заламывал соломенные застрехи крыш, стучал ставнями. Стаи ворон и галок летели из пустых полей в лес и в починок.

— Где Панька? — выскочив из конюховки и заметив их в проеме чердачного окна, набросилась на девчонок Оня-конюшиха.

— Тут был. Когда жеребятам солому спускала, Баянову лошадь помогал распрягать.

— Нет его. И Герки нет в стойле. Слазьте сейчас же. И марш отседова! Чего гляделки-то вылупили? Не видите: снежная буря надвигается!

Еще недавно столь безучастные, понурые, лошади теперь тревожно косили глазами, фыркали, всхрапывали и изредка ржали.

Ветер, врываясь в узкие прямоугольники окон, раскачивал открытую дверцу крайнего стойла. Здесь помещалась выездная лошадь колхоза Герка — темно-серая в белых яблоках, с длинными ногами и черным волнистым хвостом. Герка считалась беговой лошадью. Из рассказов матери и бабушки Натка знала, что отец до войны не раз брал на ней призы на районных скачках. Именно Герке отец был обязан своим спасением от кулацкой пули.

Скрипела и яростно хлопала раскрытая дверца. Не замечая ее, около стойла конюшиха и Ванека, тревожно глядя друг другу в лицо, махали руками.

— Может, бригадир? Баянов? — Для убедительности Тонькина мать поднесла к груди согнутую руку, показывая, о ком идет речь.

Немой отрицательно покачал головой.

— Может, председателя Маркелыча повезли в больницу? — Оня сложила ладони рук и наклонила на них голову.

И на этот раз дед покачал головой и развел руки в стороны. Это означало, что Герку не брал никто.

Путаясь больше обычного в длинных полах борчатки, дед тяжело подошел к девчонкам, подтолкнул пустые санки в их сторону, махнул рукой. По домам, мол, идите. Видите, какая беда, не до вас теперь.

Ветер с полей нес снеговую крупу, слепил глаза, занимал дыхание. Тонька, Валька и Натка с трудом вытянули пустые санки в гору. Пучина кипящего снежного праха укрыла последний отсвет вечерней зари.

За всю дорогу от конного до дома Валька и Натка не сказали ни слова. Именно сейчас Натке вспомнились последние прощальные слова отца, сказанные за столом на проводах: «Если случится, Маряша, беда какая со мной, трудно тебе с семьей будет, баню, постройку, одежду — все продай. Но колхозное чтоб ни ты, ни дети не смели трогать… За него кровь и жизнь отдали лучшие мои товарищи…» От запоздалого чувства вины, от жалости к тощим жеребятам и изнуренным лошадям Натке стало так горько, что к горлу подкатил тяжелый комок.

Тонька, несколько раз останавливаясь, провожала взглядом уходящую в поле дорогу, которую уже начали затягивать снежные полосы. Сворачивая к своему дому, Тонька прикрыла рот варежкой и, захлебываясь ветром, перекрывая его свист, прокричала Натке:

— Никто… без разрешения председателя… и бригадира не мог взять… Герку!..

Баба Настя и Толя ужинали, когда Натка, засыпанная снегом, заглянула из кухни в комнату.

— Нехристь окаянная. Где тебя носит? — ворчливо встретила ее баба Настя. — Толя уже собирался искать.

Протяжно выло в трубе, стучали ставни, метались, беспокойно хлопали перед окнами разлапистые ветки ели и тополей. Даже по дому вдруг заходили такие сквозняки, что огонек маленькой керосиновой лампы замигал и погас.

— И-исусе! — сокрушенно перекрестилась баба Настя. — Напасть какая!

Сидели теперь уже без огня. За время ужина баба Настя несколько раз подходила к окну, всматривалась в белесую кипящую муть и, крестясь, приговаривала:

— Как-то мать наша. Не приведи осподи, если в чистом поле застало.

— А разве она не у складов? — спросила Натка, похолодев.

— За сеном еще днем Баянов послал. Маряшу и Женю Травкину. К башкирам.

— В деревне переночуют, — постарался успокоить бабушку Толя.

— Деревни-то на все семьдесят верст всего-навсего три: Трушники, Юг и Шардак. Места все глухие, дикие.

После таких известий Натке расхотелось есть, Толя тоже вяло жевал. Баба Настя, глядя на окна, все чаще вздыхала.

После ужина все залезли на печь. Натка заняла место у трубы. Здесь было теплее.

— А утром мать с Женей Травкиной какие-то мешки на складах взвешивали, — недоуменно сказала Натка.

— Ну правильно. А потом Баянов послал их за сеном. Ревизия, говорит, подождет.

— Дай-то бог, обойдется все. Там еще кордон есть башкирский. Навроде лесничества.

— Постойте, — Толя поднял голову, уперся на локоть и стал прислушиваться. — Похоже, скричал кто-то!

За стеной выло, стонало, свистело, стучало.

— В трубе, должно. Толя, трубу-то хорошо закрыл?

— А то как же.

Несколько раз баба Настя приподнимала голову, прислушивалась и смотрела в окно. Натка тоже до боли в глазах вглядывалась в клубящуюся за окном снежную замять. Буран, казалось, не утихал. Постепенно усталость и сон пересилили страх, и она задремала.

Проснулась Натка внезапно. Ее бил озноб, болели горло и голова. Натянув до подбородка тулуп, Натка приподняла голову. На улице творилось страшное, так что она не могла даже рассмотреть ель под окном. Вьюга злилась пуще прежнего: верещала, выла, царапала стекла.