Раиса Лыкосова - Встретимся на высоте

Прошла неделя, а Натку все еще не выпускали из дому. За это время несколько раз забегала Валька. Все школьные и починковские новости Натка теперь узнавала от Вальки. Были среди них радостные и печальные.

Красная Армия освободила Валькин родной город Ворошиловград. Другая новость ранила Натку в самое сердце. Не было больше на земле доброго конюха Ванеки. Его нашли застывшим в сугробе под горой у Ольховки. Говорили, что в ту самую ночь, когда замерз Панька, дед нес коням последние полведра картошки.

И никто не умел объяснить, куда и зачем мчался в пургу по башкирской дороге двенадцатилетний мальчишка Панька.

Весна 1943 года выдалась ранняя. Яркое солнце растопило на гривах снег. Около заборов и вдоль дорог желтовато зазеленела первая нежная трава. В полях пошли в рост озимые. В середине апреля кукуйцы выехали сеять.

Вечера стояли ясные, лунные, звездные. Даже ночью за Ольховкой не смолкала песня трактора.

Каждый день теперь у. Натки и Вальки был наполнен радостью. Скинув сандалии, как и починковские ребята, Валька бегала босиком по мягким деревенским тропкам, необычно чувствуя под ногами податливую землю. Не успели затвердеть тропки, как у девчонок новая радость. В одну ночь лопнули клейкие пахучие почки на тополях, деревня покрылась нежно-зеленой дымкой.

Занятия в школе подходили к концу. Возвращаясь вечерами лесом из Таныпской школы, старшеклассники приносили серу.

— Скоро на елках красные ягоды назреют. Вкусные какие и сытные, — похвалилась как-то Вальке Натка.

Прислушиваясь к долетавшим из леса перекличкам кукушек, с нетерпением ждали той поры, когда они отправятся за еловыми ягодами. Конечно, без Тоньки девчонки бы не решились.

После памятной жестокой метели, наделавшей столько бед, Тонька держалась отчужденно. Чаще всего теперь она проводила время на конном у матери.

Натка натопила принесенную Толей еловую серу и побежала к Тоньке. Очень ей хотелось чем-нибудь обрадовать подружку. Натка влетела в дом Налимовых, обошла все комнаты, но в доме было пусто. Выбежала на крыльцо и стала звать подружку.

Тонька неожиданно вышла из чулана. Глаза ее были влажны и красны. Ничего не сказав, села на крыльцо. Взяла из Наткиных рук комок серы, откусила половину и начала жевать, отворачивая от Натки зареванные глаза. Потом Тонька встала и молча направилась в дом. Перехватив Наткин взгляд, хмуро сказала, что потеряла платье и не может найти его.

Какое платье могла искать Тонька, если ее единственное платье было на ней, подумала Натка и поняла: «Вот какая. Никогда не признается, что ревела». А ведь раньше, когда жив был Панька, нежных чувств к брату у Тоньки не замечалось. Они были совсем не похожи: взбалмошная, грубоватая Тонька и сдержанный, мягкий в обращении с людьми Панька. Натке очень нравилось, что Панька сочиняет песни, Тонька же ни в грош не ставила это. И вообще, когда они всей оравой играли «в Чапаева», получалось так, что «дивизией» командовал не Панька-Чапай, а Анка-пулеметчица.

Глубокая и непреходящая Тонькина скорбь поколебала это мнение.

Дома, замечала Натка, тоже происходило что-то неладное. И брало оно свое начало все в той же страшной метели. Мать все еще маялась помороженными ногами. Баба Настя лечила ее разными натираниями. Несколько раз приходила Лиза-быргуша. Когда она появлялась в доме, Натка и Валька забирались на полати. Оттуда они опасливо наблюдали, как Лиза извлекала из складок своего мешковатого платья бутылку с муравьями. Не прекращая своего непонятного бормотания, Лиза вместе с бабой Настей натирали муравьями распухшие ноги матери.

Вечерами к Усаниным заходили и другие женщины. Чаще Женя Травкина и конюшиха Оня. Присев около постели матери, они подолгу тихо переговаривались.

Один из таких разговоров запомнился Натке. Шел первый месяц весны, но топили еще по-зимнему, не жалея дров: лес рядом. Женя Травкина в тот вечер засиделась допоздна.

— Уйду в МТС. Плохо мне в колхозе, Маряша. Вижу, не к месту, не нужна я тут.

— Что-то ты мечешься шибко, Женя. Ну учителем у тебя не получилось. А из счетоводов почему ушла?

— Так ведь тоже дело надо знать. Раз ошиблась, два. И все. Рукомойников говорит: «Так ты и себя, и нас всех за решетку отправишь». Да я могу и просто на любую колхозную работу, так ведь не наряжают. Баянов говорит: «Ростепель. Работы мало». И потом вдруг: «Подавайся в МТС. Там круглый год люди заняты». Я уж про себя думаю, не выходит ли мне боком та ревизия?

— А-а — эта? Когда мешки с тока с зерном потерялись? Так ведь не закончили мы ее.

— Хм! Никто и не вспоминает. Может, кому и в радость, что председатель ревизионной комиссии у нас обезножел. Ведь нечисто у нас стало. Нет, нечисто.

— Али думаешь на кого?

— Скажу прямо. Грешила на Баянова с Клавдией. У него печать, у нее ключи от складов. Теперь считаю — зря. Ушла Клавдя спокойненько в конюха. Значит, ничего на руки не налипло. Так просто с теплого места не уходят. Да и Баянов вроде мужик старательный… Маркелыч болеет, нельзя его волновать. А с кем посоветоваться?

— Сколько у нас в починке партийных было. Всех война увела.

— Может, в райком двинуться?

— Да с чем в райком-то? С подозрениями, что ли?

— Однако поздно. Побежала я. — Женя сняла со стены шинель, начала натягивать. — Одна думка все из головы не идет, Маряша, — сказала очень тихо Женя. Натка даже голову от подушки оторвала, чтобы расслышать.

— Думаю я, а что, если не случайно тогда прервали ревизию? Послали нас за сеном с тобой… Если рассчитывал кто-то, что мы в сугробе… как Панька.

— Что ты! — прозвучал в ответ взволнованный шепот матери. — Что ты, Женя!.. Кто же мог знать?

— Да, ерунда какая-то… — задумчиво протянула Женя. — Ну спи. — Она задула стоящую на столе керосиновую лампу и вышла из дома.

Не сразу уснула Натка, озадаченная таким разговором…

Весеннее утро начинается задолго до того, как солнце вылезет из-за горизонта. По апрельским, еще подернутым сиреневой дымкой улицам из конца в конец шагает бригадир. Стучит в избяные окна, хриплым со сна голосом выкликает хозяев по именам, отпуская хлесткие шуточки в адрес заспавшихся колхозниц.

Накануне первого дня сева Наткина мать направила лубяное лукошко для зерна, а рано утром, еще задолго до побудки, вышла на крыльцо. На первую борозду всегда выходили как на праздник. Мать надела новые лапти и чистые онучи.

Не дождалась Маряша призывного стука в окно. Баянов прошел мимо, а вслед за ним прошли мимо ее дома колхозницы, оживленные предвкушением начала весеннего сева. Прикусив от обиды губу, мать прихватила лукошко, бросилась догонять уходящих в поле людей.

Так и повелось с того дня. Никто не звал Наткину мать на работу, а она все равно выходила вместе со всеми. С утра дотемна шагала по пашне. Привычным и точным движением руки рассыпала бесценные, как жизнь, зерна. Это была трудная работа. К концу дня еще не окрепшие ноги наливались ноющей болью. Домой приходила разбитая, осунувшаяся, и только небольшие карие глаза светились по-молодому.