Петр Демин - Марево

За столом сидит Салов. Его потчуют из бутылки. Он пьян. Увидя Тоню, спрашивает:

— Кто ваш ухажор? Разрешите, им буду…

Тянется. Заиграла музыка, и Тоня смешивается с толпой танцующих. Протолкалась на улицу.

— Пьяный забудет. Не то припрется, ему все можно.

Посмотрев на звезды, вспомнила Василия — что он теперь? спит, верно… Ему горя мало. О ней и не думает…

Встряхнула косой. В комнату после ухода Веры хотели перебраться племянницы. Тоня не пустила. Даже поссорилась с попадьей. Долго Марфа Кирилловна сокрушалась:

— Такую тихую и то большевичка, проклятая, испортила!

На другой день после переезда Веры в усадьбу к агрономам, туда пришел Шильдер.

— Видите, для вас двенадцать верст отмахал!

— Спасибо, — смеется Вера, — а ваша служба?

— Сойдет. Теперь собственно и служить опасно — власть рядом.

— Какая власть? — сердится агроном, — разобраться, Шильдер, нужно. А то с ваших слов так и пойдет.

— Позвольте, Карпенко, — вмешивается учитель из Раменского, в очках, с остренькой вперед, рыженькой бородкой. Когда говорит, все поправляет очки и теребит бородку. Смотрит из-под очков и кажется себе на уме. На деле — простодушен, как телок.

Начался спор.

Шильдер сидит с Верой на террасе у большой облупившейся колонны. Долго шутил, потом неожиданно спросил:

— Вы в бога верите?

— Охота вам глупые вопросы задавать, — от обиды передергивает плечами Вера.

— А я, вот, да. Даже в церковь хожу. Очень люблю смотреть, когда исповедуются. Честное слово, завидую попам. Сколько через них материала проходит, самого чистейшего, из первых рук. Следовало бы печатать, иначе пропадает.

— Это попы с ихнем стилем, — смеется Вера.

— Я бы такую толстую книгу издал и назвал бы ее — «исповедное».

— Болтун вы, а еще немец. Немцы все дельцы.

— Немцем я всего по деду. Он у меня из саратовских колонистов. Прочее все русское.

Пауза.

— В церковь лишь чтобы позавидовать ходите?

— Нет. Я все стараюсь бога узнать. Каков он на деле. Ведь, собственно, добрым мы его для собственного успокоения сделали, т.-е. сами себя уверили, что начальство у нас великодушное… Между тем, Вера Алексеевна, и в природе и в нас самих зла чуть не больше остального: и болезни, и война, и ревность, и насилия всяческие. Родиться-то в мучениях — а результат смерть, новое мучение и себе, и близким. Разве жалостливое существо могло бы это устроить, а, если устроив, с этим мириться?!.. Да, в бога я верю, а какой он — не знаю. Возможно, злющий, и забота-то его вся лишь в уничтожении и муках бытия. Впрочем, это мысль не моя… Ведь и раньше был культ злых богов…

— Ох, как вы здесь опустились, Шильдер! — прервала Вера…

После обеда, когда Шильдер ушел, Вера уселась в пустой гостиной с высокими выбеленными стенами. Окна во двор, напротив — бесконечные службы. Вера любит эту комнату — самая прохладная. Сюда перетащила мягкое кресло, оставшееся в единственном числе во всем доме. Сейчас сидела, не то читая, не то перебирая в памяти всех здешних, — Тоню, Шильдера: глупо у большинства складывается жизнь…

Между тем, во двор въезжает человек двадцать конных. К ним навстречу с птичьего двора идет агроном. Всадники расступились, дали тому пройти в середину, а потом… Вера помнит больше всего крик, от него она приросла к креслу, а голова заработала поразительно быстро… Затем, с трудом поднялась и пошла тихо, не потому, чтобы хотела, а потому, что ноги прилипали к полу. Как спустилась в сад — она так и не смогла никогда припомнить — здесь пробел, в роде обморока… Лишь, когда очутилась между кустами акации у заброшенной бани, откуда-то взялся страх и погнал. Нагнувшись низко, Вера быстро бежала, как не бегала в детстве, к высоким тополям, видневшимся в стороне. Спряталась в лабиринте, досужливом крепостном изобретении помещиков, пригодившемся так-таки спасти человека.

Стоял вечер, когда по особенному пахнет липа и странно белеют на траве большие белые бабочки с розовыми глазами. А из дому все еще доносились крики…

Ночью Вера пробралась в Гайворово…

На другое утро всех увидела, уже лежащих в ряд под брезентом. Учитель лежал с края. Лежал с оскалившимися, странно забелевшими зубами. Бородка попрежнему торчала вверх… Ему, как теленку, горло перерезали.

— И я с ними лежала бы, — думала Вера, — случайно ушла… Один конец; правда, надо мной еще надругались бы…

Бандиты увели лошадей, избили рабочего и убили четверых. В том числе паренька, приехавшего к брату поправить здоровье.

Чуть протрезвившись после свадьбы у Зубко, Салов делает смотр своей команде — двое своих, приезжих, четверо — здешних, приставших: восторженная племянница начальника станции — вздернутый носик, серые глаза; затем, двое архаровцев с сыпного пункта, еще фельдшер. Последний всегда пьян.

Салов выходит из себя, трясет кулаком и просит быть жестче. Приезжие приятели полупьяны и все время фыркают.

В полдень выехали навести порядок в Раменском. Обыскивали, пили, тискали девок, брали откуп.

Утром, проснувшись, Салов долго ничего не мог припомнить. В избе, кроме девчонки лет одиннадцати — никого. Девчонка в длинной юбке и в теплом платке.

Салов привстал, потянулся — весь, как перемолотый. Хорошо бы огурчика соленого! Для чего-то ударил кулаком в стену. Зевнул, посмотрел на девочку и, подсев, стал ее ласкать, как взрослую… Она все пищала…

Одевшись, в дверях оглянулся и скверно выругался. В сенях спали компаньоны. Оседлав лошадь и прикрепив к седлу мешок с выручкой, поехал. Поехал быстро, не останавливаясь, верст восемь, т.-е. до самого кургана. Изредка оглядывался. Под конец, пошел медленней. Дорогой думал о разном:

— Дрянь народ! еще этот Машотин вздумал подозревать. Зато, правда, его не стало — к жизни навыка не было. Вначале тоже глаза скосил — «не буду-де ваших телеграмм отправлять. Фальшь одна, адреса-то все вымышленные. Вон, любуйтесь, обратно присланы. Да вы-то сами что есть на деле?..» Едва увидел револьвер, не кончил… Трус мальчишка, только и умел плеваться…

Курган с трех сторон зеленый, а с одной желтый — клад искали. Спрыгнув с лошади, Салов тащит на вершину мешок. Там начинает копать земляную стену откоса. Рыхлая земля легко поддается. Затем, пустота и Салов торопливо сует в нее содержимое мешка. Три минуты — работа кончена. Салов лезет на самую вершину и осматривается кругом. Никого, степь спит, значит — место схоронено. Вновь засыпав отверстие, идет к лошади, напевая:

Пить охота — печет треклятое солнце… В ночь сюда заглянет, заберет что надо — и айда: на следующем полустанке в поезд сядет доктор с санпоезда, а от коммуниста Еремеева только в степи разрытый курган останется. Любопытно узнать, нашли ли того в реке.