Леонид Леонов - Конец мелкого человека

— Но я сам тебе вставать не разрешу… — забубнил безоговорочно Федор Андреич, тревожно вглядываясь в чуть изменившееся, не то чтобы постаревшее, а вдруг какое-то отсутствующее лицо сестры. — Где у нас, кстати, тот мешок с картошкой… помнишь, у того краснобая на мой летний костюм выменяли? Я, знаешь, деловой… как за дело примусь, только шелуха полетит…

Елена Андревна усмехнулась его беспомощности:

— Так ведь он давно кончился, мешок твой… на одной картошке весь месяц и жили!

— Тогда позволь… как же нам быть тогда? — растерялся в предвестье наихудших бед Федор Андреич.

Однако вскоре положение несколько улучшилось, когда удалось выменять стоячие кабинетные часы в саркофаге мореного дуба на древнюю, особо прочную, следовательно экономную фасоль, тем уже одним удобную, что много на голодный желудок не съешь из-за опасности вовсе расстаться с жизнью… кроме того, и Мухолович кое-что принес, пока сам Федор Андреич стоял в очереди за керосином. Иногда Елена Андревна действительно находила в себе героическую решимость подниматься с кровати, но приготовлением нищи, как и добыванием ее, занялся в меру способностей сам Федор Андреич. Соответственно весь лихаревский обиход подвергся стремительному упрощению. В частности, горячая пища отныне приготовлялась впрок, на неделю вперед, и так как ввиду особо холодной зимы отлично сохранялась между рамами от порчи, то по здравому смыслу она и не нуждалась в разогреванье, содержа в самой себе необходимые для своего освоения калории. Все же обнаружилось через некоторое время, что наличные запасы доедены, спасительная сода израсходована и пожжены остатки дров. То самое, отвлеченное и мезозойское, о чем писал в своем сочинении и от чего грудью обороняла брата Елена, теперь просунулось прямо в лихаревское бытие.

Благодаря всем этим переменам Федор Андреич имел возможность произвести над собою большой познавательной ценности опыты — насколько выросший в условиях современной цивилизации человек способен отказаться от некоторых насущных потребностей, удовлетворение которых недавно считалось желательным, обязательным и даже, смешно сказать, жизненно необходимым; трудней и, пожалуй, унизительней всего оказалось привыкать к недостатку пищи. Но и в этом направлении человеческая воля, при небольшом усилии, проявила способность к преодолению и голода — в числе прочих атавистических навыков. Стоило лишь улечься поудобней, чтобы не тратиться на бесполезные теперь мускульные усилия, и сосредоточиться на какой-нибудь идее в ее графическом начертании или, еще лучше, на особо запомнившемся эпизоде прошлого — разменяв его на составляющие элементы для большей длительности действия, чтобы больше копеек было!.. — можно было надолго отключаться от действительности и связанных с нею низменно-томительных желудочных ощущений. При навыке упражнение это почти всегда приводило к приятной дремоте… Выяснялось попутно, что мысль — наиболее экономный вид горения, и мозгу для принятия величайших решений требуется несоизмеримо меньше энергии, чем, скажем, руке почесать бок. И в том, что собственное умирание свое Федор Андреич как бы делал объектом научного исследования, сам он хотел видеть архимедовское, по его убеждению, высокомерие к действительности.

С недавнего времени в целях прояснения своих отношений с окружающими и, как ни странно, с Мухоловичем в особенности, Федор Андреич все чаще стал оживлять в памяти одну давнюю картинку детства: квадратный, подавляющий, как пустыня, мощенный булыжником двор в городищенской усадьбе отца. Гимназист Федя, гостивший там на летних каникулах, всякий раз испытывал щемящую тоску, пересекая это щербатое бездарное пространство от крыльца до ворот — какое, к слову, нередко подвертывается всем нам на житейском пути. Там, в глубине двора, на террасе — такого крохотного из-за расстояния! — одноэтажного дома сиживал в часы вечернего затишья исправник Лихарев, и в ожидании его повелений пыхтела невдалеке здоровая дворняга со свешенным для проветривания адским языком. Не хватало какого-то легчайшего толчка, чтобы привести в движение этот заржавевший цепной механизм, где роль звеньев играли — отец в халате, готовый к действию пес на цепи, поникшая от засухи листва желтой акации вдоль забора, степной, как бы с кочевым дымочком, застойный воздух городка и еще кто-то там, — в нерешительности застывший на улице, кому оставалось только толкнуть ногой калитку…

Но вместо того, который вовсе не выходил теперь из мыслей и чье появление полностью подтвердило бы некоторые догадки Федора Андреича, совсем другой, неожиданный и непохожий, заглянул к нему сквозь портьерку: оказалось, наконец-то доктор по приглашению пришел больную навестить.

— Вон где наш медведь валяется… — потирая руки с холоду, тоном старой дружбы затрещал Елков и с ходу сделал попытку удержать хозяина на диване в лежачем положении. — Не подымались бы, нонче деликатности можно побоку… я хотел сказать, ведь и по-римски, лежа на боку, можно беседовать! Не посетуйте, в срок получил открытку вашу, да все как-то непопутный ветерок. Вроде и пациенты повывелись, а некогда… Дорогою открыл сейчас, что цивилизацию страны, кроме мыла и всего прочего, можно мерить и количеством времени, какое приходится тратить на непроизводительные пустяки. А вы совсем опустились, батенька, видать вовсе на людях перестали показываться…

— Воротник можете отогнуть… здесь у меня потише, чем на улице, но вот раздеваться не советую. Как, ветрено нынче?

— …опять же бородищу запустили, печь топить — не топите, хотя со всех сторон в дровишках! Роскошные дрова… — не слушая, трещал Елков, прохаживаясь, поглаживая, пальцем пощелкивая массивную мебель, чему-то все посмеиваясь; он задержался лишь у письменного стола с аккуратной, вершка в два, кипою на мелко исписанной бумаги. — Ага, вот оно, знаменитое лихаревское сочинение, которого так и не дождалось человечество в своей пещере! Тоже, имейте в виду, славно горит, если все время палкой в печке помешивать, поковыривать… словари, фолианты всякие! хотя, правду сказать, от культурных ценностей тепло получается шибко второй сорт: нервное, неровное, ненадежное в смысле биологической стойкости тепло. И даже дверь перестали запирать, товарищ Лихарев, а в первом этаже живете… только слабых людей на грех наводите! Как врач делаю вам замечание: в большие морозы, как нынешний, не переставайте двигаться, а то, знаете, — был фонтан — сосулькой стал. Так где у вас больная-то?.. — вдруг оборвал он.

Федор Андреич провел доктора на кухню, откуда ни за что не желала перебираться в комнаты сестра — под предлогом близости к мнимому, давно остывшему очагу. Елков тотчас велел хозяину оставить его наедине с больною, и о чем они там восемь минут беседовали, так и не узнал никто. Все это время Федор Андреич простоял над столом, на выбор пробегая глазами четкие, убористо исписанные странички рукописи. Плохо верилось, что все это, глыбистое и бесконечно сложное, сработано собственным его мозгом и рукой, временами даже пугала слишком уж неузнаваемая давность самого почерка, иные слова вовсе не удавалось разобрать. Когда с кухни показался Елков, неестественно оживленный, чем-то затуманенный слегка, ему пришлось дважды окликнуть Федора Андреича, чтобы воротить к действительности.