Леонид Леонов - Конец мелкого человека

Титус обвел всех медленным отсутствующим взором:

— У меня дома, кроме всего прочего… окно без стекол, одеялом забито, — чуть не по слогам, как в лихорадке, произнес он. — И надо всю ночь ходить… и вот я ходил всю прошлую ночь.

— А может, лучше музыку послушаем? — пожалел его Кромулин.

— Музыка завсегда при нас, вон она! — кивнув на ящик, настаивал Водянов. — А тут живое слово… Да ты чего жалеешь-то ее, накипь с души?

— Может, стыдно ему самое главное-то открывать… — высказал кто-то догадку со стороны.

— Э, сейчас, милые, уж никому ни про что не стыдно, — махнул рукой Водянов. — Да ты слышишь ли нас, Сергей Яковлич?

Тот поднял, верно от непогоды и гляденья в огонь, покрасневшие глаза:

— Я же сказал вам тогда, что был, а мне возразили, что не было… — с трудом проговорил он.

— Так ведь Ишменецкого-то черт этот, Елков, действительно для проверки, вроде мухи вашей, выдумал, а мы сейчас про Тридцать восьмую бригаду говорим… — добивался чего-то Водянов.

— Тридцать восьмой не было, — тускло отвечал Титус. Водянов быстро переглянулся с Елковым, словно нуждаясь в быстрой медицинской справке.

— Это нам и без того ясно, Сергей Яковлич, что из понятных соображений изменили вы и номер бригады, и фамилии участников, — тихо, как к ребенку, обратился Елков. — Но мы ведь и добиваемся всего лишь этого… постигнуть истинную пружину описанного вами происшествия. Жеромский-то был ведь?

— Жеромского не было, — качнул головой Титус, не отрываясь от огня.

— Правильно, поскольку под Жеромским скрывается некоторое иное лицо, но ведь Варнавин-то…

— И Варнавина не было. Они все умерли, их никто не помнит… — запинаясь бормотал Титус. — А чего уж не помнит никто, значит, того и не было…

— Блестящая мысль… — в колено толкнув Федора Андреича, чтоб не отрываться от допроса, вскользь шепнул ему Елков. — То, чего не помнит никто, того могло и не быть… отсюда все существует, пока есть кому помнить… и кто знает, может быть, бесчисленное множество, кроме памятных нам, осталось позади криков, убиений и мечтаний!.. но вот все вчистую померли, кому полагалось бы благоговейно помнить это… и, значит, когда-нибудь также канут в ничто и наши нынешние судороги и воздыханья. Так что вот уже и нет ничего, и вот вам весь чертов смысл истории, и вот уже можно, кому нравится, начинать ее наново… Приступайте, уважаемые потомки!.. Обратите вниманье, господа, кажется, все мы довольно успешно начинаем сходить с ума… довольно щекотное ощущенье, не правда ли? — Вдруг он по-сумасшедшему невидящим взором уперся в недвижное лицо Титуса. — Но ведь вы-то, Сергей Яковлич, вот он, пощупайте себя… вы же себя-то помните пока, значит, существуете… ну!

— Нет, — шевельнулся тот, — я тоже умер. Никого не осталось.

Здесь полагалось быть самой интересной страничке того вечера, «о резекции души!» — как доверительно пошутил Федору Андреичу сквозь зубы Елков… и, очевидно, следовало ждать от приходившего в себя Титуса хотя бы частичного пояснения его недуга, но вдруг произошел переполох — из-за внезапного, чреватого многими последствиями во вьюжные ночи тех лет, нетерпеливого стука в заднюю дверь. От предчувствия наихудших неприятностей все повскакали с мест и замерли, пока трясущаяся со страху хозяйка ходила открывать почти крепостной у Елковых засов. Вслед за тем взволнованный девчоночий голосишко громко назвал на кухне фамилию Лихарева, и тогда все разом осмелились загалдеть, каждый на свой лад. Оказалось, Елене стало очень плохо, у нее шибко пошла горлом кровь… При уходах Федор Андреич неизменно оставлял адрес, где его искать при нужде, хотя возможность этой внезапной потребности в нем совпадала в сознании Лихарева с понятием чуда, и вот перепуганная соседка, несмотря на поздний час и вопреки сопротивлению больной, послала дочку на его поиски. Только высшая душевная привязанность к обреченной лихаревской родственнице могла толкнуть обеих, мать и дочь, на столь беззаветный, по ночному времени, подвиг.

И настолько интересный оборот с Титусом намечался как раз, что Федор Андреич направился в прихожую не без некоторого сожаления; признаться, имелась и другая, не для широкого оповещения, причина, тормозившая, казалось бы, естественный для брата порыв души. При всей общепризнанной порядочности Лихарева, возможно несколько преувеличенной его незаурядной научной репутацией, нередко странное темноватое чувство этак подобно ледку сковывало его — как раз в моменты, когда требовалось поделиться частицей сердечного тепла с кем-нибудь из близких, попавших в беду; экономя свое душевное равновесие, необходимое ему для свершений на поприще науки, Федор Андреич как-то и не пытался никогда рассматривать эту гадковатую свою особенность… Словом, не столько долг и совесть, а скорее стыд перед почтительно взиравшей на него, вконец зазябшей девочкой заставил Федора Андреича столь быстро покинуть натопленную, насквозь пропитанную уютным, наводящим дремоту дымком, до ненависти пришедшуюся ему по сердцу елковскую дыру.

В три небрежных маха Лихарев разыскал свое пальто в ворохе сваленной прямо на пол чужой одежды, всадил с ходу ноги в громадные, хлюпающие на ходу фетровые ботинки и опрометью ринулся вниз по лестнице. По счастью, никто не попался ему навстречу.

За руку девчонку прихватив, чтоб не отбилась в ночном, хуже пустыни страшном городе, Федор Андреич мчался домой по каким-то извилистым и, как положено быть во всякой червоточине, темным улицам, мчался во весь дух — даже порой с риском вызвать преждевременный припадок, мчался, на бегу выспрашивая у маленькой спутницы своей, при каких оно обстоятельствах случилось, посредством чего обнаружили. И правду сказать, смысл его допроса заключался не столько в стремлении выяснить состояние Елены, а — в каком приблизительно масштабе ожидают его хлопоты по возвращении на квартиру.

Постепенно прояснялось, что соседка постучалась к Лихаревым вернуть взятые накануне десять спичек, но дверь стояла незапертая, так что, войдя на кухню, она прямо и наткнулась на Елену Андреевну в ее шубке, лежащую, подогнувшись на бочку, с лужей крови возле головы и рядом пшенца тюричок, рассыпанного при паденье. Можно было подумать, что это грабители, так почудилось сперва при жалком свете коптилки, а уже на крик соседний ворвалась и ее девочка, рассказчица, и таким образом всякий жуткий пустячок в описанье случившегося, вроде бегавших по крупке мышек, следовало считать вполне достоверным свидетельством очевидицы.

Федор Андреич, конечно, и без нее знал, что положение сестры безнадежное, и это несколько облегчало ему досадное чувство вины, что в суматохе упустил из виду прихватить с собою доктора Елкова, а бежать за ним три улицы назад — просто и духу не хватило бы! Словом, обстоятельства сложились так, что Федору Андреичу можно было и не торопиться. В сущности, абсолютно ничем теперь помочь сестре он уже не сможет, да и самой Елене при ее просто неописуемом душевном благородстве приятнее будет отмучиться, уйти из проклятой жизни совсем тихонечко, не причиняя затруднений никому; впрочем, Федор Андреич и сам был согласен, чтобы и с ним оно произошло без посторонних свидетелей. В силу всего этого он даже остановился передохнуть посреди одной горбылем вздувшейся площади и в одышке стоял без шапки, глядел в бессмысленную высь, пока снег лепился ему в глазницы и на седую, вспотевшую от бега голову.