Леонид Леонов - Конец мелкого человека

Федор Андреич не менял своего решения молчать и не замечать ферта, — но глядел и глядел, не отрываясь. Невольно, вспомнив елковские слова, подумал Лихарев, что, пожалуй, и вправду не перестать ему, Лихареву, ходить по пятницам в елковский застенок.

«С Россией-то что делается!..» — опять с лукавостью начал ферт.

«Да что с ней делается? Ничего с ней не делается…» — не выдержал Лихарев.

«Помилуйте, Федор Андреич! — радостно зашептал ферт, ерзая по кровати, так что одеяло должно было бы сбиваться на сторону. — Что вы, Федор Андреич, миленький, да ведь экзамен, так сказать, держат. — Ферт патетически всплеснул руками. — Мелкий человек экзамен держит, коленки дрожат, сердчишко трепыхается, — а вдруг да выдержит? — Тут ферт даже с кровати привстал. — Вот Елков уверяет, что, мол, кирпичик по кирпичику растащат, а вдруг да врет пошляк Елков? Он гибели хочет, потому что в ней все его оправдание!.. Нет, а кроме шуток, — вот возьмут да и не растащат. Ведь какие дела-то сотворятся! Все наизнанку вывернется, — светопреставление, смерть мухам… К несчастью, у нас с тобой, Федор Андреич, уж больно размах-то нечеловечий… Вот пойдет завтра он, Ванька наш, кирпичики класть, сооружать деликатное-то зданье свету всему на удивленье и на устрашение миллионам Елковых, черт бы их взял, а?.. Класть будем и плакать будем… Слезами прозренья мир затопим, Федор ты мой Андреич, родненький. Вот дела-то сотворятся, эпопия!..» — Ферт, уже не сдерживаясь, затрясся весь в беззвучном смехе.

«Ты это не хорошо делаешь, что смеешься, — поморщился всем телом Федор Андреич, внимательно, впрочем, прислушиваясь. — Про такие вещи стоя надо говорить, а ты морду строишь…»

«Стоя? Это нам-то с тобой стоя? Да бог меня упаси! Я ж все это тебе для смеху болтал… чтоб тебе же веселей стало. Ты думаешь, и в самом деле не растащат? Да разве ж это люди? Пузыри, на вековой тине пузыри, и вонь внутри… точно! Ах, Федор Андреич, ах, милый, — нельзя же в наши дни таким ребенком быть. Зачем правды бояться? Человечина — штука земная, зачем с нее разных там благородных штук спрашивать!»

«Каких это штук?» — переспросил Лихарев и тотчас же вспомнил, что уже слышал где-то этот же самый вопрос.

«Человечности, человечности, милостивый государь, вот чего! За благородство, за правду кровью платить надо, а кровь — она дороже всяких правд стоит…» — Тут ферт присвистнул даже.

«Брось, брось, это все елковские выверты!» — сумрачно вставил Лихарев.

«А какие же тут выверты: растащат по слабости человеческой, как пить дать!.. Между нами-то говоря, и сам ты… пускай один какой-нибудь кирпичик, но предпочтительно из фундамента, тоже утащишь… заместо бювара на стол положить!»

«Кто же это мне позволит, из фундамента?» — покосился через силу Федор Андреич.

«А никто… сам же, чуть подоспеет случай, так и возьмешь под тем предлогом, что из-за одного-то вся махина не рухнет, не развалится. Ведь и у каждого так на уме!., люди как дети, дети, они и есть самый жестокий и распотешный народ на земле… и в том, пожалуй, единственный смысл и оправдание всемирной истории всей. Сперва воздвигнут что-нибудь этакое из зыбкого песочку, а после сами же ножкой и сровняют с землей… и нечего с них спрашивать. Я так думаю, Лихарев, ничего нет вреднее для людей, как лучше думать о них, чем они есть. И не лесть им воспевательская, не гнев за великие провинности или жалость за безмерные страдания, — им голая, стопроцентной крепости справедливость нужна, из десяти пунктов комендантское расписание, как у Моисея! Конечно, иных похвалить, иных постегать придется, как же без того! Да одного твоего папашку взять: ведь степенный был, душа общества, покровитель трезвости и благомыслия, а ведь при случае подвернись ему под руку благодетель твой, Мухолович, скажем… так он бы его знаешь как?..»

«Ты отца моего не тронь, — рванулся Лихарев и чуть не до полу согнулся, запуская гипсовым Томсеном в ферта. — Пошел вон…»

Тот ускользнул, успел просочиться в дверь, и бросившийся вдогонку Федор Андреич чуть не рухнул на разбуженную этой перепалкой сестру.

— С кем ты воюешь, Федя?.. что с тобой?

— Я ему покажу, как хамить со мной, — с сумеречным, невидящим взором рвался вперед Федор Андреич. — Пусти меня к нему…

— С кем ты, с кем? — не понимая ничего, жалкая и зябнущая, твердила сестра.

Федор Андреич только ахнул в ответ и, качнувшись дважды, упал на пороге в коридорчике. Сердце его окунулось в колючую, непереносимую боль и, казалось, перестало колотиться.

Войдя в комнату брата, Елена увидела несчастного Томсена и догадалась. Она потерянно обвела глазами мрачные, сырые, в плесенной сыпи, стены и закашлялась. Это в первый раз за все время с переезда к брату она кашляла так больно и длительно. Это в первый раз с той минуты, когда закончился дневничок, у Елены горлом показалась кровь.

В очередную пятницу тем объяснял себе Лихарев свое намерение навестить елковский зверинец, что нужно же, мол, проветриться и с Титуса должок получить, очень необходимый вследствие случившейся у Лихарева денежной заминки.

Все уже в сборе были, когда вошел Федор Андреич, — все, за исключением Титуса. А из граммофона надрывался уже русского происхождения горластый мужчина про какой-то крест, висящий у него на груди.

Лихарев поклонился, перхая от дыма, — сообразил, что за руку можно и не здороваться, огляделся и сел в уголок. И почти тотчас же возле него оказался Кромулин.

— Простите, Федор Иваныч, на минутку займу ваше внимание… — заговорил он чахлым, прерывающимся голосом.

— Андреич… — сухо поправил Лихарев, недоброжелательно косясь на граммофон.

— Разве Андреичем? А мне Иван Павлыч так сказал, что Иванычем… извините, — кромулинские уши загорелись красным, а сам он заискивающе и виновато заглянул в глаза Федора Андреича. — Я ваши книжки читал, очень вас за них уважаю, и вот о чем сказать хотел вам… об этом вот…

— О чем же таком именно… об этом? — раздражаясь его суетливостью, спросил Лихарев.

— А вот о чем, — начал Кромулин, пытаясь выбирать слова пожестче и попроще, чтоб не так ему, Кромулину, стыдно было; таилось в нем нечто готовое в любую минуту распуститься неутешными ребячьими слезами. — Вы… прошлый раз, когда вон там сидели… вы подумали… подумали, что я дрянь, что я даже…

— Позвольте, да откуда же вы взяли? — недоуменно выпячивая нижнюю губу, попытался остановить кромулинский наскок Федор Андреич.

— Да-да, я знаю, вы не отнекивайтесь, — поэт задвигал носом, а руки его стали еще подвижнее. — Вы в прошлый раз Сиволапу говорили, что я не чувствую России, не понимаю…

— Положим… — терпеливо ждал Лихарев.

— А я вам хочу сказать, что я не дрянь, потому что я ее понимаю… чувствую… — с дрожанием в голосе закончил Кромулин. — А я не могу даже жить, когда знаю, что обо мне кто-нибудь плохое думает…