Леонид Леонов - Конец мелкого человека

Федор Андреич собрался что-то возразить насчет пребывания топора под лавкой, но как-то незаметно для себя забыл.

Так, на скамеечке перед печкой сидя, железной линейкой пламенный тлен шевеля, Федор Андреич листок за листком посовывал в огонь бумажную ветошь, и с каждой вспышкой все глубже, через колени, вступала в тело блаженная немота забытья.

«Ну, хорошо тебе… хорошо ведь? — снова нашептывал сзади ферт. — А ведь занятно-то как, что лучшие, самые главные свои мечты, священные вдохновенья свои, плоды ночей бессонных человек от века доверял не стали, не граниту, а такому, в сущности, нестойкому коварному другу, как бумага. Не зря поэтому темное зудящее искушенье охватывало древних-то вояк при виде беззащитных пергаментов… стоит спичку поднести, а уж там ветерок порастащит их по пеплинке на все четыре стороны… и вот уж нет ничего, как ничего и не должно быть, если помнить про это некому… как и от самих вояк ничего потом не останется! Потому-то в великие эпохи веселей всего полыхает исписанная чужими мыслями бумага. Твои — тоже для них чужие, не жалей…»

То была уж чрезмерная даже в их отношениях фамильярность.

— Уйди… — свистящим шепотом закричал Федор Андреич, замахиваясь на мрак своей железкой. Не удержавшись, он упал на железную обивку перед печуркой, началось удушье. Так и остался здесь до утра, поднять его было некому.

Утром Федор Андреич застал себя сидящим в кресле. Он долго смотрел в окно, на солнечный свет, радужно дробившийся в ледяных листьях зимы, пока не припомнил все происшедшее накануне. И не то чтобы уже примиренье у него наступило с жизнью или смиренная человечность снизошла в душу ему, — без понуждения сходил к сестре, даже заглянул к ней за занавеску, приспущенную теперь. Все обстояло сурово, непоправимо, ничуть не страшно… Потом Федор Андреич сходил в домком с заявлением, что в квартире номер два ночью умер человек. Выяснилось после длительных переговоров, что если управятся, то попозже приедут, заберут. К вечеру двое в миткалевых халатах поверх полушубков вынесли закутанную в простыню Елену Андревну, — брат проводил ее лишь до повозки, дальше не позволило сердце.

Трое там еще стояли с непокрытыми головами, пока грузили, и добросердечная соседка перечисляла им простуженно, без слез, однако, жалостные житейские обстоятельства Елены Андревны, с которой столько мерзлых ночек напролет выстояли в очередях.

— Кровью барышня-то залилась… Она из хорошего семейства, видите ли, а вот утехи-то и не получилося! Чахотная она была…

Вернувшись к себе, продрогший до костей Федор Андреич тоже не плакал на этот раз, только, с раскрытым ртом, как в одышке, высидел часа два в полюбившемся ему кресле, после чего произнес вдруг особым, несвойственным ему тоном:

— Леночка, Лена, пойди сюда… мне нехорошо.

Никто не подошел, однако, и на повторный зов, к чему следовало теперь привыкать понемножку. И Федор Андреич привык — за счет каких-то неминуемых смещений в характере, потребностях, даже в распорядке дня. Как и предсказывала сестра, все наладилось после ее отъезда, хотя и не в такой мере, как ей хотелось бы. Крайнее безразличие, почти лень овладела профессором Лихаревым: он просто отвык от многого того, к чему, правду сказать, никогда не чувствовал в себе ни пристрастия — пользоваться, ни таланта — добывать. Что касается наружности, то он еще в молодости, если работалось, научился обходиться без зеркала. Впрочем, следуя заветам сестры, он попытался разок постоять в очереди за мылом, но занятие это ему как-то не понравилось, он вернулся ни с чем. К счастью, кроме тех сухарей, насушенных ею из утаенного от общего их хлебного пайка, отыскалось еще кое-что в разных тайничках. Она по горстке раскладывала повсюду, словно предвидела, как приятно будет Федору Андреичу делать эти маленькие, в самых неожиданных местах продовольственные находки, следы ее посмертной заботки о знаменитом брате-профессоре.

Никто не навещал теперь Федора Андреича, даже ферт, избегавший своих визитов в присутствии Елены Андревны. Таким образом, и некому было рассказать Лихареву, как горестно поблек он, осунулся, постарел, причем сам нисколько не замечал происходивших с ним подготовительных к заключительной фазе изменений. В общем, все шло вполне равномерно, правильно, только уж быстро очень, хотя ни разу не подвертывалось ни малейшего повода для прежних, раздражительных неудовольствий, которые когда-то, к великому огорчению сестры, столь портили ему рабочее настроенье. Былой страх смерти выродился в смешное опасенье, как бы вездесущие теперь мышки, пользуясь слабостью хозяина, не пробрались к его запасам. Вследствие их почти безудержного нахальства Федор Андреич как крупку, так и прочие остатки Мухоловичевых приношений культуре подвесил над кроватью у себя, количество же оставшихся картошин записал мелком на стене… В особенности откровенно носилась мышиная разведка по ночам, и это означало, что теперь совсем уж скоро вся полярная мгла, гудя и воя буранами, ринется приступом на последнюю крепость профессора Лихарева.

По счастью, сознанье как бы выключалось порой чуть не на сутки, так что, проснувшись в тот предпоследний денек еще в рассветной мгле, он очнулся, лишь когда вечерние сумерки снова затянули окно, очнулся скорей от пронизывающей стужи, чем от голода… и тут сразу оказалось, что ферт уже давно посматривает на него, небрежно опершись о локоток и враскидку полулежа на кровати.

«Ну, заморозил меня совсем, затапливай. Нечем, что ли?»

«Вот сам и топи…» — огрызнулся Федор Андреич, в точности зная, о чем речь.

«Раз меня нет, значит, кроме тебя, некому… Давай тащи ее к печке!.. Кому нынче нужна твоя бумага. Кабы еще чистая была…»

«Как кому? России!»

Кажется, некоторое время ферт раздумывал:

«Больно охота ей всякий хлам в будущее тащить. Да может, она стоит сейчас и зрит нечто перед собой отверстыми очами… Теперь в гору пойдет, небо зальет в железобетон, шоссе через него прокинет. Да она теперь, Федор ты мой Андреич, хлеб станет делать из воздуха, на трамваях по небу раскатывать, в бархатных штанах ходить: жисть! А с тебя какой ей навар? Не более как лошадиная голова… Ну, помочь, что ли?»

«Я сам… — отбился Федор Андреич и взял было рукопись со стола, но одумался на полдороге к печке. — Постой, кажется, спичек нет…»

«У меня тоже нет… но вон в той коробке найдется парочка».

Первая затравка на вчерашней золе загоралась туго и вяло, — огонь брезгливо, с обеих сторон разглядывал страницу, которую предстояло ему пожрать. Лишь с восьмого приблизительно листа двинулось не в пример дружнее. Стылый чугун постепенно разогревался, и, когда Федор Андреич сунул в пасть ему небольшую пачку в палец толщины, заметно потеплело вокруг. Весело урчало в накалившемся докрасна дымоходном колене, но пепла скопилось уже по самое устье, огонь не успевал справляться с участившимися подачками… и тут при одной затяжной вспышке Федор Андреич попытался выяснить, до какого же именно места добрался он в своей расправе. Пригнувшись, так что опаляло жаром лицо, он разбирал верхнюю полустроку. Ага, шла полемика с двумя там легкомысленными французами по поводу принадлежности и датирования некоего бронированного ископаемого, отысканного в одной пустыне, так и не выясненной, потому что стало гаснуть пламя и засветившийся было дымоход снова растворился во мраке. Тогда Федор Андреич помешал кишевшую искрами золу и со стоном подкинул оставшуюся пачку. На этот раз стало сразу так жарко, что пришлось откинуться назад, но и так страшно, когда разохотившееся пламя вырвалось наружу, оставив по себе на полу кучку мелких суетливых огоньков.