Георгий Шолохов-Синявский - Жизнь

Свистящая струя свинца смяла это желание. Она забила сначала откуда-то слева, потом справа, потом обе они скрестились низко над землей, как невидимые острые мечи. К пулеметам присоединился сухой стрекот автоматов, льющих смертельный ливень прямо в лоб атакующим.

Многослойный однообразный свист стлался над травой. Пули срезали, как бритвой, кусты полыни, двухцветные гроздья «Иван да Марьи», щелкали по ветвям орешника. Точно знойный ветерок ходил по полю…

Доброполов полз от одной воронки к другой, от куста к кусту, по высокой густой траве, такой мокрой от росы, что в ней можно было купаться, рядом с ним по-пластунски полз Володя. Побледневшее юное лицо его выражала все то же детское доверчивое недоумение…

Доброполов остановился, знаком поманил его… «Нет, сегодня я его не возьму с собой, отошлю в тыл», — подумал он. Он чувствовал себя так, будто кого-то обманывал в чем-то, или хотел украсть эту чистую ребячью улыбку — это напоминание о себе самом, жадно желающем сохранить свою жизнь…

Он достал из сумки карандаш, книжку донесений и стал быстро писать. Рука его дрожала, выводя какие-то каракули…

Володя смотрел на командира готовностью выполнить любое, самое опасное поручение.

Доброполов протянул связному донесение, строго приказал:

— В штаб батальона… Немедленно…

Володя не двигался, умоляюще смотрел на Доброполова.

— Опять без меня пойдете в атаку, товарищ старший лейтенант, — обиженно проговорил он.

— Не разговаривать… Выполняй приказание, — грубо крикнул Доброполов и махнул рукой.

— Есть итти в штаб батальона, — покорно ответил Володя и исчез в траве…

Доброполов посмотрел ему вслед так, как смотрел бы на своего единственного сына…

Сколько времени прошло от начала атаки — час или больше, — Доброполов не знал. Он потерял ощущение времени. Все окружающее и сам он как-бы растворились в бушующем огне минных разрывов, в дыму, в горькой пыли, в громе и визге металла… Как в бредовом тумане, увидел он трупы Евсея Пуговкина и маленького коротконогого бойца, оставшихся лежать у кустов орешника, обглоданных осколками и пулями. Обида, ярость и жалость сдавили его горло, и это ощущение тяжелого удушья так и осталось на все время боя в его груди.

«Славный солдат был Пуговкин… — Осиротела рота, осиротели товарищи»… с горечью думал он.

И еще видел он недвижные, разметанные в траве тела других старых бойцов и одного сержанта-кавказца, так и не выпустившего из окостенелых рук винтовки, слышал крики и стоны, видел, как мелькало меж кустов курносое с выбившимися из-под пилотки русыми кудрями лицо Маши Загорулько, храбро выносившей из огни раненых…

Он отдавал приказания и то бежал, то полз вперед и удивлялся, что еще жив, хотя смерть уже дважды зацепила своим когтем его фуражку, и минный осколок, как ножом, полоснул полевую сумку…

После того, как группа бойцом во главе с Сыромятных забросала гранатами немецких пулеметчиков, бивших отчаянными очередями во фланг наших цепей, Доброполов внезапно очутился впереди своей роты. Он увидел вдруг под ногами глинистый гребень вражеских окопов и в них серо-зеленые мечущиеся фигуры немецких солдат. Они быстро расползались по земляным щелям, как мокрицы при дневном свете. Их было не так уж много. На бруствере, в разрушенных снарядами блиндажах, на дне окопов мертвых было больше. Они лежали с заломленными руками и неестественно скрюченными ногами, с расколотыми, как спелые арбузы, головами, с обугленными спинами…

Над окопами катилось заглушенное автоматной трескотней «ура»… И все, что видел Доброполов, проплывало перед ним, как во сне — и страшные трупы, и какие-то грязно-зеленые лохмотья на безобразно взрытой земле, и вороха медных блестящих гильз, и неузнаваемо-искаженные лица бойцов, в каком-то безумном опьянении расстреливающих из автоматов столпившихся, как баранье стадо, в углу траншеи немецких солдат…

И еще помнил Доброполов, как с диким конским храпом пробежал мимо него Сыромятных. Он мчался прямо на троих жавшихся к стене развороченного блиндажа немцев, за которыми прятался высокий, с белым, как мел, лицом офицер. Один немец в глубоко надвинуто каске поднял руки, но другой, по-волчьи оскалясь, вскинул прыгающий автомат, и злая очередь стегнула по окопу… Казалось, пропал Сыромятных… Но нет! Не успел Доброполов помочь ему очередью своего автомата, как во-время упавший на землю и тем спасший себя уралец вскочил и страшным ударом пронзил немца штыком насквозь.

Высокий офицер бросил пистолет, поднял руки…

— Стой! — захотелось крикнуть Доброполову, но Сыромятных взмахнул штыком еще раз и еще…

…По обратному склону холма скатывались редкие беспорядочно рассыпанные цепи немцев. Их настигал, расшвыривал по полю минный и пулеметный шквал. Доброполов выпустил полный диск и, как-бы очнувшись от угара, увидел впереди, на взгорье, затянутый голубой мглой, весь утопающий в садах, старинный русский городок, с белеющими на солнце колокольнями.

Сердце его затрепетало от радости… Он еще раз окинул пьяными глазами завоеванную высоту и вдруг почувствовал, как горячий душный вихрь поднимает его, кружит в воющем мраке. На какую-то долю секунды он подумал, что исчезает из мира, и потерял сознание…

…Очнулся Доброполов, когда бой уходил далеко на запад… Где-то ревели танки, размеренно и глухо били орудия. Солнце покачивалось в удивительно чистом синем небе, а сам Доброполов плыл на каких-то воздушных, легких волнах. Он шире раскрыл глаза, пошевелился. Жгучая боль прожгла левую ногу от ступни до самого бедра… Перед глазами сутулилась чья-то спина в потемневшей от пота гимнастерке. Доброполов понял: его несли, он ранен, он жив… Жив!

«Жив, жив», — чирикнула где-то в кустах беспечная птичка, уже успевшая прилететь к своему гнезду.

Ветки орешника задевали Доброполова по лицу, осыпая душистыми, теплыми лепестками. Шелково шелестела трава под ногами санитаров. Доброполов поднял сначала правую руку, потом левую, ощупал голову, грудь, живот, правую ногу. Все на месте, все цело… Только нога — левая нога!.. Да чорт с ней, с ногой, — лишь бы сердце билось, лишь бы глаза видели это голубое, необъятное небо, и грудь вдыхала теплое дыхание мира!.. Жизнь! Эх, как хороша жизнь!

— Стой!.. — хрипло скомандовал Доброполов.

Санитар остановились, осторожно опустили на траву носилки. Измазанное грязным потом курносое сероглазое лицо Маши Загорулько склонилось над Доброполовым. Маша запыхалась, горячо дышала ему в лицо.

— Куда ты несешь меня, Маша? — тревожно спросил Доброполов и сделал попытку привстать.

— В санбат несу… Не шевелитесь, товарищ старший лейтенант. Вы ранены, — строго сказала Маша.