Георгий Шолохов-Синявский - Жизнь

— Иринка!.. Иринка!.. — замирая от радости, крикнул Доброполов… Выбеленные до ослепительной белизны стены хаты-лаборатории вдруг сдвинулись вокруг него. Жаркое июльское солнце пронизывает прозрачные стекла окон, и Иринка в своем девичьем платье помогает ему отбирать тяжелые крупные колосья сортовой пшеницы…

— Федя… Ведь это Гостианум [1] Сорт пшеницы. … Гостианум… Гостианум… — повторяет она звонким голосом.

— Чепуха! — вырвался откуда-то веселый голос Бойко. — Гостианум на войне — копейка…

— Нет! — гневно крикнул Доброполов. — Нет!..

Опаляющая боль перехватила его дыхание… Он открыл глаза… Катя осторожно вытирала бинтом с его лба холодный пот…

— Товарищ старший лейтенант… И надо же так волноваться, — с упреком проговорила она. Рядом с ее головой Доброполов увидел другую — не такую, как во сне, но похожую на нее, как будто постаревшую за несколько мгновений — такие же уложенные вокруг головы ржаные волосы, печальный и тревожный взгляд.

— Пришла, хозяюшка, — засиял Доброполов, окончательно приходя в себя. — Ну, давай руку… Спасибо тебе за подарок… Отличная трубка… Ей-богу… отличная… Будет память… — Он пожал дрогнувшую руку женщины своей слабой рукой.

Аксинья Ивановна быстро наклонилась к нему:

— А я и не знала… Оказывается, и вас ранил змей проклятый…

— Ранил, Аксиньюшка… Но я буду жить… Немца-то погнали как… Слыхала?

— Милые!.. голубчики!.. — обрадованно зашептала Аксинья Ивановна и склонилась на корточки перед носилками…

— Сколько радости-то!.. И солнышко будто другое… И мы из погребушки, как жуки, повылазили…

— И Митяшка? — уже весело спросил Доброполов.

— И Митяшка… Бегает нынче весь день, как козленок. И бабку вытащили на свет божий. Шалашик мне бойцы уже состроили… В шалаше мы сейчас и ночуем…

Аксинья Ивановна жадно всматривалась в лицо Доброполова, склонялась к нему все ближе. Он чувствовал ее взволнованное дыхание, какой-то особенный, густой лесной запах, струившийся от ее кофточки, теплоту близко приникшей к нему груди…

— Пуговкин-то убит, — с грустью сообщил он. — Тот, что провизию приносил тебе.

— Евсейка-то… Ах, скорбный мой…

Аксинья Ивановна вздохнула.

— Не добрался он до немецких окопов, а то бы он задал им, — сказал Доброполов.

— Никогда я вас всех не забуду. Никогда, голубчики, — шептала Аксинья Ивановна. — А вас, товарищ командир, в особенности.

— Ты, Аксиньюшка, командиром меня не зови, теперь пора нам и познакомиться, — зовут меня Федей, так и зови… — Он поймал ее руку и уже не выпускал ее, не сводя с тонкого, еще более похорошевшего лица беспокойного взгляда… — Будешь ухаживать за мной?..

— Буду… — чуть слышно прошептала женщина и, отводя в сторону загадочно засветившиеся глаза, положила на голову Доброполова руку, стала перебирать его влажные волосы… — Если бы мне начальники разрешили, я бы за всеми вами ухаживала. Эх, если бы не Митяшка, поступила бы я в этот лазарет работать.

Доброполов смежил веки, чувствуя, как ласковая рука нежно гладит его волосы. Небывалая теплота разлилась по его телу. «Завтра меня увезут отсюда», — думал он. И как удивительно, что он познакомился с Аксиньей Ивановной здесь, в самом пекле… И откуда явилось это? Неужели это еще возможно?.. Здесь, среди неостывшего пепла?

Он открыл глаза.

«А ведь она совсем красавица, — не то с радостью, не то с какой-то щемящей грустью подумал он. — Пуговкин был прав…».

Смертельная боль опять вступила в ногу. Скрипнув зубами, он глухо застонал. Подошла Катя, сказала недовольным голосом:

— Вы не разговаривайте с ним… Аксинья… Аксинья… Как вас…

Доброполов сердито поморщился:

— Ты ее, Катя, не по имени-отчеству зови, а просто Ксюшей.

— Верно, какая я Аксинья Ивановна, — потупилась женщина. — Ксюшей и зовите…

— Вот, Ксюша, не знаю, как я и поеду теперь отсюда — следя за выражением ее лица, тихо проговорил Доброполов. — Ей-богу, не хочется. А ведь повезут, Ксюша. Куда-нибудь далеко в тыл. Может быть, даже завтра… Верно, Катя?

— Сначала — в армейский, а потом и дальше. И, может быть, даже сегодня, — ответила Катя с лукавой усмешкой.

— Что такое ты говоришь, грозная Катюша? А я не хочу. Я бы тут поправился. Тут приволье и до фронта близко. — Он снова сжал руку Аксиньи Ивановны, она с нескрываемой нежностью взглянула на него.

Заметив этот взгляд, Катя нахмурилась.

— Ну, хватит. Наговорились. Идите, Ксюша, домой.

— Не прогоняй ее, Катя, — жалобно попросил Доброполов. — Сиди, Ксюша, сидя…

И Аксинья Ивановна осталась у носилок Доброполова до утра.

Два дня Доброполов пролежал в медсанбате и все это время Аксинья Ивановна дежурила у его постели… Она не сводила с него глаз даже тогда, когда он спал, следила за каждым его движением, прислушивалась к его дыханию, и каждый его стон вызывал в ее иссиня-серых глазах тревогу и смятение…

Но как только открывались глаза раненого, лицо молодой женщины озарялось радостью. Она ухаживала за Доброполовым с материнской нежностью — подавала ему воду, кормила, набивала трубку. И все ласковее звучал голос Аксиньи Ивановны в тишине палатки, все более глубокими и нежными становились ее взгляды… Несмотря на запрет врача и строгость Кати, они успели рассказать друг другу многое о себе. Приникнув друг к другу, они подолгу шептались, и только приход Кати или врача на время гасил их ласковый шопот. Доброполов забывал о своей раненой ноге, о войне, о преждевременно состаривших его переживаниях, о том, что не кончилось еще грозное время… Сердце его как бы оттаивало, давало доступ на время утраченным чувствам, в голове роились теплые подкупающие воспоминания о мирной жизни, о работе там, далеко, на родной освобожденной кубанской земле…

Поглаживая лежавшую на его груди руку Аксиньи Ивановны, Доброполов рассказывал:

— Привольная у нас жизнь была на Кубани, Ксюша, до немецкой оккупации. Земли — глазом не окинешь. Земля буйная, плодовитая — прет из нее эта силища… Что захочешь, то и делай, на этой земле… А какая пшеница!.. Литое золото! Какие сорта мы там выращивали! Колосья, ей-богу, как гири. А какие культуры, какие травы! Ксюша, у нас колхозы — миллионеры… Чуть ли не у каждого колхозника велосипед был, патефон, а радио у каждого. Шампанское трехтонками привозили из города, девушки ходили в шелках — одна другой наряднее… Выйдешь, бывало, в праздник, глянешь по улице — дух захватывает: столько развелось сытого, счастливого народу… А теперь, пишут мне — во что превратил немец наши колхозы и сердце кровоточит… И у нас, Ксюша, он наворотил такое же, что и у вас… Немец всюду ничего не щадил… Пишут мне: восстанавливаются колхозы, и скот опять завелся, и землю засеяли, и инвентарем обзавелись, но жалуются — того нет, другого нет. Да разве, сразу, Ксюша, можно поправить такой разор? Силы много потребуется, ох, как много… Эх, скорей бы расшибить Гитлера да дорваться опять до земли… Я бы еще не такие сорта пшеницы и ячменя вырастил…