Георгий Шолохов-Синявский - Жизнь

Где теперь рота? Где Валентин Бойко, Володя Богатов, которого он, Доброполов., так не хотел брать с собой в эту страшную атаку? Бойко, повидимому, уже закрепился на новой позиции, где-нибудь за городом с белыми церквями, а возможно, идет среди ночи по следам отступающих немцев.

И Маша Загорулько, которая доставила его в медсанбат и на прощанье смело поцеловала, тоже, наверное, шагает со своей санитарной сумкой — вместе с батальоном.

Поцелуй Маши остался на губах Доброполова как ощущение выпитой в знойный день чистой родниковой воды. Это ощущение слилось с воспоминанием о другом поцелуе, — как будто привидившемся во сне накануне боя.

Аксинья Ивановна была здесь рядом, и мысль об этом наполняла Доброполова волнением. Ему хотелось снова увидеть ее, чтобы яснее представить себе покойную Иришку, которая сливалась в его воображении с воспоминаниями о мирной жизни…

«Она еще не знает, что я здесь… А если узнает, не все ли равно? Разве мало здесь раненых? Ведь она даже не знает моего имени…» — с горечью подумал Доброполов.

Он вдруг почувствовал себя заброшенным, одиноким. Куда его теперь направят? Начнут перевозить из госпиталя в госпиталь, загонят куда-нибудь в далекий тыл… И будут там скука, тишина, казенные лица врачей, перевязки, хождение с костылем в больничном халате… Тоска зеленая! И главное, — никого вокруг, с кем прошел он многие сотни километров боевого пути. Будут другие, случайные, быстро меняющиеся соседи по госпитальным койкам, будут хорошие и плохие врачи и медицинские сестры, но не будет веселого, жизнерадостного Бойко, не будет связного Володи, отважного бывалого солдата Евсея Пуговкина, не будет Сыромятных… Оставшиеся в живых товарищи пойдут вперед все дальше, кто-нибудь из них будет убит или ранен, попадет в госпиталь, и вот конец, — распалась навсегда дружная, спаянная кровью, семья…

Доброполов ощутил вдруг такой приступ тоски по покинутым боевым друзьям, что застонал, сделал судорожный глоток, не имея сил подавить душивший его соленый комок… И в ту же минуту над ним склонилась голова в белой косынке. На него пристально и участливо смотрели карие, ласково светившиеся в сумраке глаза… Теплая рука взяла его за кисть, осторожно нащупывая пульс.

— Сестрица, — прерывисто дыша, сказал Доброполов. — Где Ветров?.. Никита Ветров?.. Боец моей роты…

— Товарищ ранбольной, не шевелитесь. Никакого Ветрова здесь нет, — ответила сестра.

— Как нет?.. Мой пулеметчик… Никита Ветров… Он был вчера ранен… — забеспокоился Доброполов.

— Товарищ ранбольной…

— Не ранбольной, а старший лейтенант, — рассердился Доброполов. — Я еще не в тылу, а на фронте… Позовите врача!

Сестра снисходительно улыбнулась. Она уже привыкла к самым неожиданным капризам раненых. Поправив под головой Доброполова подушку, ушла.

«Вот уже и ранбольной…» — с раздражением подумал Доброполов, и тоска еще больнее сдавила сердце. Голова в косынке снова склонилась над ним.

— Товарищ старший лейтенант, — робко сказала сестра, — хирург сейчас занят операцией… Я выяснила… Ветров эвакуирован в армейский госпиталь…

«Кончено, никого не осталось», — печально подумал Доброполов и, после долгого молчания, попросил:

— Сестрица набейте мне, пожалуйста, трубку… там, в сумке табак… — И когда трубка задымилась, он спросил более ласково и спокойно: — Как зовут тебя, сестрица?

— Катя…

— Катюша, значит. Грозное имя. Вот что, Катюша. Тут рядом живет женщина… Хозяйка этой усадьбы, жена партизана-лесничего, который погиб в этих лесах… Зовут ее Аксиньей Ивановной… Очень занятная молодая женщина. Просто знакомая, понимаешь… Но для меня это знакомство — самое большое в жизни… Ты, Катя, не улыбайся. Не думай, что тут вообще что-нибудь… Я видел ее всего один раз перед самым боем — в ту ночь, когда мы переправлялись через Нессу. Она даже не знает моего имени. Но это неважно…

Сестра слушала с любопытством. Доброполов поморщился от боли, продолжал:

— Может быть, ей нет до меня никакого дела… Все равно… В другое время я тоже прошел бы мимо нее… не заметил… Мало ли людей на белом свете? Дело в том, что первый кусок хлеба после того, как наши части заняли этот рубеж, Аксинья Ивановна получила от моей роты… Ты понимаешь? Этот хлеб понес ей через огонь мой лучший автоматчик Евсей Пуговкин.

Доброполов передохнул, словно пытаясь унять охватившее его волнение.

— Евсей Пуговкин носил ей хлеб Красной Армии под минами и пулями. Хозяйка с ребенком и старухой помирали с голоду, но мы вернули им жизнь… Пуговкин и все, кто был здесь… Пуговкина вчера не стало, Катя… Он пал, как герой…

Доброполов умолк. Сестра положила руку на его влажный лоб…

— Товарищ старший лейтенант, — умоляюще-ласково прошептала она. — Не надо больше говорить.

— Нет, сестрица, дослушай… Родных у меня, Катя, никого не осталось… Жену с сыном немцы расстреляли в сорок втором году. Так что остался я один, как штык на винтовке. Завтра вы отправите меня в тыл и, возможно, я не увижу больше ни этого берега, ни речушки, за которую мы пролили столько крови, ни тебя, ни этой самой Аксиньи Ивановны… И я хочу, грозная моя Катюша, чтобы ты пошла к ней, этой женщине, и сказала, что я, старший лейтенант Доброполов, хочу повидать ее и поблагодарить за подарок… Ты понимаешь, она подарила мне вот эту трубку. Это было все, что она могла мне подарить…

Катя, склонив голову, молчала… Когда она заговорила, голос ее дрожал…

— Товарищ ранбольной… старший лейтенант. Я скажу ей, кажется, я знаю ее. Она помогала нам носить воду.

— Сейчас же позови ее, Катюша… — Нетерпеливо попросил Доброполов.

— Хорошо. Я спрошу врача…

Доброполов лежал с закрытыми глазами. Неистовым звоном заливался под носилками сверчок. Ему вторили другие со всех концов палатки. Тяжело вздыхала под орудийными ударами земля. Эти вздохи становились все глуше, и трели сверчков сливались в сознании Доброполова, погруженного в дрему, в сладко волнующую музыку.

Но вот к музыке присоединились какие-то басовые голоса, и загремела она мощными раскатами, как многотрубный оркестр, как шумящее под ветром море. Она заливала сердце Доброполова восторгом, и он, словно окунаясь в ее волны, задыхался от бурных, подмывающих звуков…

Потом девичьи голоса повели знакомую, щиплящую за сердце песню… Доброполов силился уловить слова этой песни и не мог, а песня текла и текла, как тропинка меж зреющих хлебов…

И вдруг Доброполов увидел свою Иринку… Она шла по степной дороге — плыла навстречу ему из голубого сияния, улыбаясь счастливой, беспечной улыбкой. Ее косы были уложены на голове двумя золотистыми жгутами и кожа на обнаженных руках была смуглой от знойного кубанского солнца…