Николай Олейник - Жилюки

— Наша эпоха родила героев не меньше, — промолвил Жилюк. — И вы правы: нам не хватает знания их жизни. Например, тот же Степан Бойко, секретарь подпольного окружкома КПЗУ, — что знает о нем подрастающее поколение? Да таких, как он, только в нашем крае не один. — Его постепенно увлек разговор, и чем больше поддавался ему, тем ярче представали в памяти события, имена, которые в самом деле могли бы стать образцом для молодежи.

— Степан Андронович, — вдруг сказал Соколов, — а как вы смотрите на то, чтобы выступать перед сотрудниками нашего управления?

— С чем? — вырвалось у Жилюка.

— Ну, с лекциями, воспоминаниями — как хотите, так и называйте.

Степан смотрел на него с удивлением.

— Как это понять, товарищ Соколов?

— Вот так и понимайте.

На глазах у Степана выступили слезы. Он не вытирал их.

— Ну вот! — развел руками Соколов. — Так называемые положительные эмоции. Их тоже следует остерегаться в вашем состоянии.

— Бывает. — Они помолчали, и Степан добавил: — Один вопрос, товарищ Соколов. Что все-таки с моим братом? Вам что-нибудь более достоверное известно?

Соколов подумал, взял Жилюка за рукав.

— По правде говоря, ничего, — сказал он. — Известно лишь, что в районе действуют один-два бандита. Активизировались они в связи с проникновением на нашу территорию представителя так называемого центра. На Станиславщине была высажена шпионско-диверсионная группа, часть ее удалось уничтожить в первый же день, кое-кто попал в руки правосудия позже. Одному все-таки удалось улизнуть. Какова роль в этом Павла, покажет время. Думаю, недалекое. Вот и все, что вам необходимо сейчас знать. Остальное входит в компетенцию наших органов.

— Благодарю.

Соколов посмотрел на часы.

— Ого, проговорили мы с вами добрый час. В полседьмого я должен быть в школе, на родительском собрании. Сорвиголова у меня растет, только гляди за ним. И в кого только пошел — не могу понять… — Он попрощался и, уже отойдя, обернулся, добавил: — Да не сидите, ходите побольше.

Жилюк дружески помахал ему и устало опустился на скамью.

В первый день, передохнув от почти непосильной — так он отощал! — ноши, Павел отрезал собаке до колена перебитые задние ноги, болтавшиеся на сухожилиях, как умел, перевязал их и, хотя и понимал тщетность своей затеи, беспокоился, чтобы поскорее зажило. Особой хитрости в этих делах не требовалось. Главное было добыть пищу.

С наступлением тепла это стало проще. Поймав тетерева, Павел невероятно обрадовался, щедро выделил еды собаке, несколько дней отлеживался и наконец почувствовал, как в ослабевших мышцах прибывает сила. И вообще было похоже на то, что ему везет, — те, кого он опасался, как огня, забыли о нем или же просто махнули рукой, оставили без внимания — пускай, мол, подохнет, если до сих пор не подох.

В один из дней ему удалось отбить козленка. Видно, тот недавно родился, еще неустойчиво стоял на ножках; напуганный чем-то табунец, в котором ходил козленок, промчался, оставив его в зарослях орешника, и Павлу без особых трудностей удалось подбить его тяжелой палкой, а потом и прирезать.

Однако теперь донимало другое: не было соли. Птицу съел, почти не замечая этого, но сейчас кусок не лез в горло или — что еще хуже — от него воротило, рвало, выворачивало все внутренности. Павел с отвращением бросал мясо псу, однако проходило время, и голод брал свое.

«Холера!» — ругался Павел. Все-таки не обойтись без села. Нужна соль, нужны спички, нужно… Еще недавно все вроде бы шло к концу, он уже смирился с этим, прикидывая лишь, какую цену запросить за свою смерть, во что обойдется она тем, кто жаждет ее, а ныне вроде бы дело получает иной оборот. Снова нужно заботиться о существовании, думать о мелочах, которым раньше не придавал значения.

Если так, если жизнь дает ему отсрочку, он поборется. Интересно же наблюдать, что будет дальше. Может, действительно, как утверждал «пан представитель», снова начнется…

Ясным днем, присев над ручейком, Павел всматривался в собственное отражение и не узнавал себя. То, что выглядывало оттуда, — черное, заросшее, мохнатое, — невозможно было назвать человеком. Это была скорее человекообразная обезьяна, он когда-то видел такую в кино и, помнится, вдоволь посмеялся.

Однако ж…

Приметил как-то на околице Великой Глуши землянку, в которой жил незнакомый одинокий дед, — так не попробовать ли нанести ему «визит»? Уже несколько раз принимал решение, даже подбирался тайком на опушку леса, и ничего, обошлось, ни с кем не столкнулся. Видно, дед нелюдим, никому до него нет дела. Лучший случай не подвернется.

На рассвете, хорошенько прикрыв вход в свою землянку, чтобы пес не мог выбраться оттуда, Павел отправился в дорогу. Дорога была неблизкая, и он, отдохнувший, окрепший в ногах, вскоре вышел на опушку, прислушался: недавно на пойме косили травы, было людно, осмотрительность не помешает.

Пойма лежала в сладкой дреме, лишь изредка сонно где-то откликалась выпь; недалекая река дышала предрассветной влагой, пахло сеном, утренней свежестью.

Павел стоял как зачарованный. Что-то давнее, еле теплившееся на дне памяти, зазвенело вдруг во весь голос, сковало и руки, и речь, и мысли, кроме одной — слабеньким лучиком светилась она из далекого прошлого, освещая тропинку, вившуюся среди трав и исчезавшую где-то в голубой неизвестности, по тропинке брел мальчонка в полотняных штанишках на помочах, в брылике, который непослушно сползал на глаза, в руках у мальчонки прикрытый платком кувшин — обед отцу-матери… Над травой, напуганные мальчиком, взлетали мотыльки, кузнечики перепрыгивали перед ним дорогу, в кустах, камышах щебетали птицы, и от этого луг звенел, жужжал, свиристел, и все вокруг, казалось, пело…

Павел напрягал память, силился вспомнить этого мальчика — ведь он когда-то его видел, да так и не смог и оттого разъярился, передернулся, будто во сне, и двинулся дальше.

Намокшая от росы одежда остужала. Павел ускорил шаг. Влажные штанины хлестали по ногам, мешали ступать — он закатал их. «Торопись, торопись, если хочешь жить, — подгонял самого себя. — Село просыпается рано, мостик через Припять один, как бы не повстречаться с кем-нибудь. Да и на эту сторону должен успеть затемно».

Дорога была знакомой. Проходили годы, сменялись власти и строй, а она оставалась одна. Испокон веков, наверное, с тех древнейших времен, когда впервые появился здесь поселенец, ходили-ездили по ней полещуки, возили сено, лес, носили грибы, орехи, чернику и клюкву, а иногда, бывало, и бежали по ней, чтобы спрятаться от чужеземцев и всяких прочих обидчиков.

Возле мостика постоял, притаившись в кустах. Тишина. Нигде никого. Вдруг плеснулось в воде, он даже вздрогнул, — наверное, сом вышел на охоту или щука выгуливает. Торопливо пересек дырявый настил и вдоль огородов, спускавшихся к реке, через левады заторопился к заветной землянке.