Николай Олейник - Жилюки

Марийка Савчук, та, что когда-то у графа Чарнецкого посуду мыла, а потом работала на медицинском пункте, с партизанами уйти не могла: накануне она перенесла операцию. Операция оказалась сложной, более сложной, чем думали, и выздоравливала Марийка медленно. И сама она и Андрей, который вначале чаще наведывался в село, не могли дождаться дня, когда вернутся к ней прежние силы и они снова будут вместе делить и радость и горе.

Девушка жила у Гривняков. Одна из дочерей Катри еще до войны, в сороковом, вышла замуж, и в семье осталась самая маленькая, Наталка, Марийкина ровесница. Девчата дружили, вместе вошли в девические годы, и, когда с Марийкой случилось несчастье, подружка и думать ни о чем не хотела: возьмем Марийку к себе, да и только. Катря и Роман не перечили, их сердца были чутки к чужому несчастью, к чужой беде. Она же сирота, говорила мужу Гривнячиха, куда ей приткнуться, пусть перебирается к нам, места, мол, хватит. Как бы ни было, а Жилюки свои, кумовья, а Марийка еще и Андрея любит. Да и он от нее без ума. Любовь.

Адам Судник, великоглушский староста, уже несколько раз пытался внести девчат в список для отправки в Германию, но каждый раз передумывал. Судник знал, что Роман Гривняк в партизанах, что партизаны близко, каждый день могут нагрянуть и тогда ему не поздоровится. А Суднику хотелось жить. Даже ценою измены. Правда, свое согласие служить фашистам он пояснил тем, что, мол, принудили. «А как откажешься, если они с ножом к горлу?» — говорил он при случае, если уж кто-то особенно попрекал его. В раздумьях же своих рассуждал: если уж Советы не удержались, подпустили немца вон куда, до Москвы, то, может, такая уж судьба, так и должно быть. А раз так, то зачем и голову сушить? Была Россия, был царь-самодержец. Революция прошумела, все вверх дном перевернула. Думали — она изменит их жизнь, а оно вышло — из огня да в полымя. Вместо Николашки Пилсудский ярмо им накинул, ну и пришлось тянуть до мозолей на шее… Боролись, подпольные ячейки создавали, организовывали забастовки. В тюрьмах пропадали, вшей плодили да откармливали, харкали кровью… А ради чего? Ну, здесь он еще понимает: надо было панское ярмо сбросить, выкарабкаться из него. Ради этого можно было идти даже на жертвы. И он, Судник, обыкновенный полещук, шел. Шел на голод, нехватки, нищету. И на опасность, что ж поделаешь? Шел за тем же Степаном, за Гуралем, верил им, и эта вера, казалось, держала его на свете, на этой большой и грешной земле. Чем же он виноват, что сейчас эту веру у него вырвали, растоптали?

Подполье? Настоящие коммунисты остаются коммунистами всегда?

Был, уважаемые… был Судник и в подполье, и его также таскали-дергали, но он не боялся, он все же верил. И радовался, когда подул по-настоящему теплый ветер весны и в их мыслях расцвела надежда на лучшее. А видели они это лучшее? Снова началась кутерьма с землей: у одного много, у другого мало. Что до него, то он роздал бы ее, землю, людям, и пусть себе живут-поживают да добра наживают. Разве это так уж плохо? Да снова начали откладывать. Мол, обживемся, тогда будет лучше. А сколько на это лучшее надеяться можно? Сколько можно человека манить? Уже и жить-то осталось…

Так можно ли винить его, а? Виноват ли он, что его снова сделали скотиной? Что миллионы людей попали снова в рабство? Что чума эта проклятая уже вон куда дошла? Что Советы, их надежда, не выстояли? Разве он себе враг?.. Нет, он тоже хочет жить, его жизнь не куль трухлявой соломы. Из-за какой-то Марийки Савчук — будь она хоть кому там близкой родней или даже любимой — он подставлять свою голову не станет. Наконец, не его волей это делается, он только исполнитель, ему приказывают, и с него спрашивают, требуют. И кто бы ни сидел на его месте, точно так поступал бы. Пусть еще спасибо скажут, что не всех отдает. По бумаге, присланной из гебитса, требуют вон сколько послать, а он — вполовину меньше. Но кому-то же надо ехать. По другим селам почти всех под метелку берут, а в Глуше еще много парней и девчат дома сидят. Будто он слепой, будто не видит, хотя и прячутся от него, скрываются. Ну, а таким, как Савчучка, сам бог велел ехать. Сирота, ни отца, ни матери, никакого хозяйства нет. Зачем же, скажите, сопротивляться? Хуже ведь не будет. Работящая, — значит, и кормить будут, и одевать. А как же? Работать везде надо — здесь ли, в Германии, а без работы нельзя. В ту, первую войну были ихние в плену в той же Германии. Выжили, вернулись. Кое-кто даже добра привез. Взять того же Скибу. Где бы он здесь на таких лошадей разжился? А тут, гляди, змеи, не кони. Еще и бричка…

…Повестка пришла в пятницу вечером, а в воскресенье утром уже надо было явиться в сельскую управу. С теплой одеждой и с недельным запасом продуктов.

Катря, когда девчата прочитали ей повестку, начала успокаивать:

— Никуда они тебя такую не возьмут. Из-под ножа только что вышла, а уже ехать. Души у них нет, что ли?

— Какая там, тетя Катря, душа! Разве вы не видите? Душа у них и в копейку не ценится… Надо наших известить.

— Надо бы… Да Роман предупреждал, чтобы к ним не часто наведываться — выследить могут.

— Это же не мелочь, мама, — вмешалась Наталка. — Надо предупредить.

— Может, и так все обойдется, а вы уже шум поднимаете. Сколько уже было этих повесток, а не все же поехали, — гнула свое Катря.

— Кто его знает, — вздыхала Марийка. — Но если от них никого не будет, в субботу ночью пойду. Постираем, что там собралось, заодно и отнесу.

— Ну да, выдумаешь! Еще свалишься где-нибудь в лесу, что тогда? Никуда я тебя не пущу.

— Спасибо, тетя Катря. Только я уже чувствую, что в силу вошла. Меня, может, на этот раз и не возьмут, отделаюсь от них по болезни, но ведь еще вон скольких хотят увезти… Кто же их выручит?

— Да я не против, но только куда же тебе ночью по лесным чащам бродить?

— Не впервой.

— А мы вдвоем пойдем, — подхватила Наталка.

— А как же, только тебя там и не хватало, — противилась Катря. — Подождем. Может, и правда кто-нибудь ночью подойдет.

В субботу весь день Марийка не выходила за ворота, чтобы не попадаться никому на глаза. До обеда девчата копались на огороде, посконь выбирали, а после взялись за стирку. Кое-что из своего скопилось, да из лесу поднесли.

День выдался на редкость погожий — теплый, безветренный. Девчата устроились за хатой, на солнышке. Марийка уже несколько раз намылила вышитую ею Андрейкину сорочку и все никак не могла отжать. Сорочка пропотела, пропиталась солью, попахивала дымом лесных костров. «Как он там, милый? — пробегали в ее голове тревожные мысли. — Хотя бы навестил или словом порадовал».

Прополаскивали белье, развешивали на солнышке.

Подошла Катря:

— Зачем здесь развешиваете? Еще кто-нибудь увидит…

И правда. Кто только теперь не шляется по селу. Увидит, придерется — что тогда? Поснимали мужское, развесили в хлеву.