Николай Олейник - Жилюки

Павло отошел от дверей, начал ходить взад-вперед по выбитому цепами току. Лучик давно погас, в сарай робко входили сумерки.

— Друже старшина, — позвал кто-то из угла, — идите сюда.

Жилюк пошел на голос.

— Вот здесь, — послышался шепот, — стенка совсем ветхая. Если чем-нибудь поддеть, сковырнуть можно.

Старая, трухлявая стена в самом низу действительно была непрочной. Ломиком или даже лопатой доски легко можно было вывернуть.

— Подождем, — сказал Жилюк. — Мы не бандиты какие-то, чтобы так бежать. Приедет станичный — он разберется и освободит нас.

— А если не приедет? Если его черт где-нибудь схватит, что тогда?

— Тогда видно будет… — неуверенно ответил Павло.

Прошел еще час, опустились сумерки, а станичный не появлялся. Лошади так и стояли голодными, ненапоенными, слышно было, как они грызли перекладину или столбцы коновязи.

— Вы как хотите, а мы будем вырываться отсюда, — послышался голос, и несколько человек подошли к Павлу.

— Подождите, еще не время. Пусть хоть стемнеет как следует да разойдутся эти сорвиголовы. Выходить будем сразу, все вместе.

Пошумели, посмеялись да и разошлись стрелки, на дворе стало тихо. Слышны были только лошади да шаги часового, которые то отдалялись, то приближались.

— Если откроет, всем сразу не вылетать во двор, тихо, без шума, — отдавал распоряжение Павло.

Он подошел к двери, выждал, когда шаги приблизятся, постучал.

— Чего там? — откликнулся уже другой голос.

— Друже, выпусти по нужде! — умоляюще попросил Жилюк.

— Нельзя. А приспичило — сарай большой, на всех хватит.

— Креста на тебе нет. Пусти…

Часовой не отзывался, — видимо, отошел. Помолчал и Павло.

— Выпусти, слышишь… — снова начал он, когда часовой приблизился. — По малым делам я не просился бы… Пусти!

Часовой потоптался на месте, покряхтел и, к великому удивлению всех, щелкнул засовом. Жилюк насторожился. Дверь скрипнула, приоткрылась, но не больше, чем на два-три пальца. Часовой, видимо, выжидал, хотел убедиться — не обманывают ли его? Он стоял с автоматом наготове, и первый, кто попытался бы распахнуть дверь, был бы скошен очередью. Но Жилюк не спешил, он только еще раз попросил:

— Выпусти на минутку…

Дверь открылась чуть пошире, но в щель уже можно было пролезть.

— Расстегни пояс и держи руками, — приказал часовой.

Жилюк повозился, щелкнул пряжкой и, держа руки на поясе, с трудом переступил высокий порог сарая. Часовой не сводил с него дула автомата. Однако недаром Павло кончал спецшколу в Нейгамере. Молниеносный бросок — автомат выбит из рук часового, а пальцы Жилюка железными щупальцами сдавили горло часового. Тот крутнулся, попытался высвободиться, но его уже затащили в сарай.

— Иванцов, Выдра, — тихо позвал Павло, — за мной! Остальным отвязывать лошадей.

Втроем они подкрались к штабному помещению. Жилюк заглянул в окно. В плохо освещенной комнате сидели двое, на полу лежали отобранные у отряда автоматы. «Холера ему в бок! Надо выманивать их в сени, во двор», — соображал Павло. Подождали еще немного. Жилюк снова заглянул в окно. Потом все трое затоптались, завозились на крыльце.

— Васюта! — послышалось из окна. — Ты что, пьяный?

Один из штабных выглянул в окно. То, что он увидел, не вызывало сомнений: на Васюту напали и душат его. Недолго думая штабные бросились на помощь. В сенях их и настигла смерть. Один все же успел выстрелить. Поднялась суматоха.

Не теряя времени, забрав оружие, отряд скакал улицами притихшего села. На окраине беглецов обстреляли часовые. Ответили огнем. Часовые продолжали стрелять. Две лошади, скакавшие впереди Павла, словно споткнувшись, упали, подмяв под себя всадников. Жилюк не остановился. Не остановился он и тогда, когда скакавший рядом с ним всадник, вскрикнув, схватился за грудь и медленно сполз с седла. Пустив лошадей в карьер, изо всех сил подгоняя их, отряд несся в сторону леса.

На Припяти села на мель огромная баржа с хлебом. Несколько таких же барж оккупантам удалось провести благополучно, но на этот раз партизаны решили не упускать случая и сорвать транспортировку ценного груза.

Перед вечером Гураль вызвал Хомина и нескольких партизан и приказал потопить баржу.

Конечно, это была крайность. Необходимая крайность. Каждый понимал, что лучше было бы отобрать у гитлеровцев награбленный хлеб. Отобрать и вернуть его хозяевам. Но для этого требовались силы и средства. Захватить они бы захватили, несмотря на усиленный конвой, но потом… Куда с ними потом, с этими десятками тонн зерна и всего другого, чем не брезгуют оккупанты? В лагерь не перевезешь да и людям не раздашь — села далеко от этого глухого переката. А помешкаешь — снова все попадет в руки гитлеровцев. У них средства для перевозки награбленного имеются.

— Словом, смотрите на месте, как лучше, — напутствовал Гураль. — Только в большой бой не ввязывайтесь. Дорогу покажет проводник. Встретит вас у Черной сосны.

Группа шла на задание. Шли лесом, прислушиваясь к малейшему постороннему шуму и шороху. По данным разведки, баржа застряла в Вилах, в местности, где Припять расходится двумя рукавами значит, от Глуши километрах в пятнадцати вниз по реке. Возле Черной сосны, сколько Хомин ни ждал, никто не появлялся. Заходить в Глушу самому, чтобы взять кого-либо из крестьян, не решился. Ко всему и в группе не оказалось местных, кроме Хомина, который не знал окрестностей настолько, чтобы безошибочно пройти урочищами, да еще незаметно, к месту. Поэтому, проблуждав несколько часов в лесу и едва не попав в трясину, Хомин только поздним вечером отыскал тропки, ведущие к Глуше, чтоб от села двигаться если не знакомыми дорогами, то хотя бы рядом с ними. В полночь, усталые, голодные, злые, они наконец попали на дорогу, однако продолжать путь уже не хватило сил. Перекусив и отдохнув, партизаны двинулись дальше. Но не прошло и двух часов, как на востоке небо порозовело и вскоре начало светать.

Когда подошли к реке, было уже светло. Еще издали на поросшем кустарником берегу они услышали какие-то оживленные голоса, шаги многих людей. Очень похоже было на то, что возле баржи работают люди. Тревожная догадка вкрадывалась в душу Хомина: «Неужели разгружают?» Работа шла на этом берегу, — видимо, баржа села на мель ближе к нему, и, чтобы разглядеть, что там происходит, надо было переправиться на противоположный берег. Бездорожьем, по кочкам, путаясь в не кошенной этим летом осоке и часто проваливаясь в поросшие бурьяном ямы, добрались до реки. Лето выдалось сухое, Припять обмелела, и партизаны без особого труда перешли на другой берег и залегли почти у самой воды. Промокшим и утомленным, им было зябко, и они невольно прижимались к сухой земле. Пойма лежала перед ними широким зеленым ковром, по которому голубой строчкой вилась речка Припять, и ее берега были окутаны легким туманом. В тумане, как в сказочном мареве, двигались люди. Отсюда хорошо было видно, что они делали. Десятки крестьян, согнанных, очевидно, из Глуши, а может быть, и из других сел, вытаскивали из баржи тяжелые, туго набитые мешки, сносили их на берег и складывали в штабеля. Расчет был прост: чтобы снять баржу с мели, надо ее облегчить. Работали, видно, с ночи, а может быть, даже с вечера, потому что выгрузили уже довольно много. «Эх, ударить бы сейчас!» — зашептал Хомину партизан, лежавший рядом. Тот пригрозил ему, хотя у самого руки чесались. «Если бы среди грузчиков нашлись один или два своих, — рассуждал Иван, — чтобы при налете поддержали…» Он лежал, изучая обстановку, внимательно наблюдая за часовыми. «Один, два, три… — считал гитлеровцев, — девять, десять… Много, черт бы их побрал. Да еще и на катере есть».