Николай Олейник - Жилюки

Волынь с начала военных действий стала глубоким немецким тылом. Двадцать третьего июня был оккупирован Владимир-Волынский, двадцать пятого — Луцк, двадцать восьмого — Ковель и Ровно… Правда, некоторые воинские части, отрезанные от главных сил, но сохранившие боеспособность, продолжали вести военные действия, но в конце концов большинство таких частей и подразделений разбивалось на мелкие группы, вливалось в партизанские отряды и укрывалось в лесах. Города же и села края заполнили специальные части, разные оккупационные службы, комендатуры. Их назначение сводилось к одному: насадить «новый порядок» и выкачать из населения как можно больше хлеба, мяса, сала, яиц… Для того чтобы удобней было грабить, захваченные земли разбивались на округи — гебитскомиссариаты.

Параллельно с немецкой военной администрацией к управлению краем привлекались разные местные «комитеты», «товарищества», «союзы». И, хотя они были мелкие, малочисленные, нередко членами их значились люди, часто насильственным или обманным путем вовлеченные в эти организации, они множились и будто бы даже крепли. «Украинская рада доверия на Волыни», возглавленная Степаном Скрыпником, бывшим адъютантом Симона Петлюры, а позднее верным слугой воеводы Юзефского, казалось, вот-вот достигнет вершины власти. Она уже издает призывы к населению, заклинает его активно помогать гитлеровским войскам, исподволь насаждает в оккупационных учреждениях своих «деятелей». Все шло как будто бы хорошо: фронты передвигались на восток, Волынь становилась все более глубоким тылом, Ровно превращалось в центр управления оккупированной Украиной. Все, казалось, преуспевало. Свои люди в гебитскомиссариатах в Луцке и Ковеле, свои управы по селам, своя полиция в униформе, с блестящими трезубцами на шапках-мазепинках… И вдруг… самостийное правительство во Львове распущено! Правительство, которого так ждали!

Известие ошеломило. В него трудно было поверить, но приходилось верить. Приходилось, потому что вслед за правительством началась чистка учреждений на местах. Оккупантам явно не нравилось, что их союзники из ОУН чувствовали себя на равной с ними ноге.

Пока дезорганизованная последними событиями бандеровщина перегруппировывалась, занимала новые позиции, на севере Волыни, в районе треугольника Сарны — Дубровцы — Рафаловка, заявила о своем существовании «Полесская сечь». «Гетманил» в ней Тарас Боровец, окрестивший себя Тарасом Бульбой. До войны, собственно до тридцать девятого, Боровец был мелким предпринимателем, собственником каменного карьера в Карпиловке, на Ровенщине. Перед самым приходом советских войск бежал в Германию, а поскольку предпринимателей там хватало и без него, Боровец поступил в гитлеровскую школу разведчиков. В начале войны вместе с немецким десантом приземлился у села Немовичи на Полесье, отобрал у местного учителя велосипед, на котором приехал в Сарны и сразу же был использован гитлеровцами: они назначили его комендантом окружной полиции. Новоявленный шеф, обрадованный таким доверием фашистов, принялся выполнять свои обязанности с исключительной старательностью. Вся округа содрогалась и стонала от его «стараний». Перед Боровцем гитлеровцы открывали самые заманчивые перспективы. Но его настолько потрясли эти перипетии с правительством во Львове, что он однажды, захмелевший от выпитой водки, сидя за столом со своими друзьями, неосмотрительно сболтнул:

— Не подчинюсь! Никому в руки не дамся. Сам буду властвовать!

Его дружки немедленно донесли об этом немцам. Боровца вызвали, дали ему понять, что без оккупантов он никто, объяснили ему, что цель у них одна. Боровец клялся, укорял себя за болтливость, обещал гитлеровцам доказать свою преданность на деле. И все же его освободили от шефства над полицией. Так, мол, надо. И здесь издавна свойственное ему самолюбие взяло верх. Он выполнил свое, хотя и под хмельком сказанное, слово — с самыми верными единомышленниками исчез из Сарн, а вскоре по округе разнеслась новость: в бассейнах рек Стир, Горынь и Случ, в затерянных среди лесов и болот хуторах возникла так называемая Полесская сечь.

…Бывший взводный нахтигалей, ныне старшина Копанской школы подстаршин Украинского повстанческого войска, Павло Жилюк во главе небольшого вооруженного кавалерийского отряда пробирался на север округи. Надеялся где-нибудь там под Камень-Каширском, куда не так часто суют свой нос гитлеровские ландтверты [11] Чиновник гебитскомиссариата по выкачиванию из населения продуктов сельского хозяйства. , раздобыть фураж и заготовить кой-чего на зиму. Школа существовала полулегально, под вывеской сельскохозяйственного училища, централизованного снабжения не имела, и надо было самим заботиться обо всем. Конечно, Павло Жилюк мог послать на эту несложную операцию кого-нибудь из своих подчиненных, но поехал сам, потому что ему осточертело пребывание в городе, где каждый день облавы и расстрелы, оглушительные взрывы неизвестно кем подкладываемых мин, где действует чья-то умелая, осторожная, сильная рука. С определенного времени, точнее — со времени тех львовско-вулецких расправ, когда его окрестили «дичаком» (Павлу запомнилось это слово), а может быть, с тех пор, как разогнали их правительство или не признали, он, перебравшись сюда, на Волынь, узнал, что у него уже нет матери, нет ни роду ни племени, — он начал смотреть на некоторые вещи по-иному. Это не было раскаянием, или голосом совести, нет! Просто Жилюк стал равнодушнее, даже немного пал духом, утратил живой интерес к происходившему.

Ехали лесом. Гигантские сосны стремились в высоту и там, вверху, где бездонно синело вытканное ромашковыми облаками небо, шептались с ветром. Издали, подсвеченные солнцем, они своими золотистыми стволами походили на лучи. «Лучи земли», — подумалось Павлу, и он даже обрадовался этой своей нежданной находке. О, как не хватает ему этого света, этого земного тепла! Как он истосковался по нему! По прогретой пашне, по прохладной, словно ласковый ветер, озерной водице, по теплому дождику… Даже по горьковато-сладкой вечерней пыли, которая, бывало, легким облачком стелется за идущим стадом и оседает на мягкие травы, на поникшие ветви придорожных ив… С каким чувством радости ступил бы он сейчас босыми ногами на землю или окунулся бы в свежие волны реки. Эх, холера ему в бок! Надоели эти казармы, терпкий солдатский пот, вонь портяночная, тошнотворный запах солдатских столовых. И как он до сих пор мирится со всем этим? И долго ли еще терпеть? Или всю жизнь вот так… дичаком?

Павло в сердцах хлестнул коня, тот от неожиданности вздрогнул, рванулся вперед. Тишина расступилась и отдалась гулким перестуком копыт. Отряд трясся в седлах следом за своим командиром. Вдруг Жилюк так же внезапно осадил коня. Перед ним была речушка, тихая, спокойная, в зеленых берегах. Блестевшая, как зеркало, водная гладь манила к себе своей ласковой прохладой, и Павло, как бывало в детстве, не смог побороть в себе соблазнительного желания взволновать этот плес, окунуться в эту прохладу.