Николай Олейник - Жилюки

— Будет исполнено, друже Лебедь.

— Желаю успеха.

В коридоре Жилюк встретил еще нескольких командиров взводов, которые также прибыли по вызову.

…Крытая брезентом грузовая машина с опознавательными знаками СС — стрелами-молниями на бортах — в полночь затормозила у небольшого, тонувшего в зелени особняка на улице Романовича. Не успела машина остановиться, как из кузова один за другим спрыгнули на мостовую шестеро военных — младших чинов и солдат, — а из кабины, придерживая планшет, мешковато вылез офицер. Медленно подошел к подчиненным.

— Герр Жилюк! — негромко сказал он.

От группы отделилась фигура.

— Здесь, герр льётнант.

— Ми вьерна приехаль?

— Яволь. Мы днем были здесь…

— Разветка? — усмехнулся офицер.

— Ходили в разведку.

Офицер одернул френч, расправил плечи.

— Начинайт, — махнул рукой.

Железная калитка была закрыта, и Павел Жилюк, толкнув ее несколько раз и убедившись в бесплодности своих усилий, приказал открыть ее с той стороны. Один из нахтигалей мигом перемахнул через кирпичный забор, посветил там фонариком и с грохотом открыл железную дверь.

— Потише! — шикнул на него Павло.

Ровная, выложенная крупной плиткой дорожка вела к дому. Пахли маттиола и жасмин, ноготки и еще какие-то цветы, которых Павлу не удалось угадать. Удивительно! Кругом бушует война, вспыхивает то внезапным взрывом, то гулом самолетов в ночном неведомом небе, то — совсем рядом — резкой автоматной очередью, а они тайно, крадучись, как оборотни, шли по чью-то душу. А запах ноготков проникал Павлу в самое сердце, ему так захотелось припасть к ним лицом и вдыхать, вдыхать этот аромат. Он любил эти цветы. Любил еще с детства. Сам не знал почему. Были другие — лучшие, более красивые, — а ему почему-то были по сердцу эти, простые, неприхотливые. Их никто никогда не сажал, не досматривал — сами сеялись, сами и вырастали. Павло лишь, когда пололи грядки, просил не срывать их, не подрубать. Пусть растут! «Да пусть уж, пусть…» — улыбалась мать, а сама пропалывала ноготки, чтобы кустились, не цвели буйно. И росли они большие, ветвистые, цвели маленькими солнышками. Они несли Павлу в своем аромате лето, теплоту земли и еще что-то неуловимо волнующее.

Жилюк не выдержал, нагнулся, сорвал цветок. То ли холодновато-терпкий ночной аромат, то ли заливистый собачий лай, который внезапно разбудил настороженную тишину маленького, буйной зеленью отгороженного от мира уголка земли, оборвали неуместные воспоминания Павла, неизвестно, но он вздрогнул, уронил цветок, внимательным взглядом обвел двор. Кто-то из нахтигалей отделился, пошел на собачий лай, и вскоре там хлопнул одинокий выстрел. Лай утих.

Гестаповцы — их, не считая офицера, поехало двое — уже колотили в двери. На стук долго не отзывались, и немцы несколько раз саданули прикладами. Наконец за дверью раздались шаги и послышался сонно-взволнованный женский голос. Ему в ответ раздалось резкое:

— Гестапо! Открывайте!

Когда они ввалились в дом, неся с собой специфический запах нового военного обмундирования и тревожную неизвестность, там уже не спали. В дверях одной из комнат стоял и, казалось, ожидал их прихода высокий, сухощавый человек. Он был в халате, достававшем ему до пят, в домашних туфлях.

— Профессор Квитинский?

Человек слегка поднял голову.

— Да. Что вам угодно?

— Спрашивайт будим ми, — выпалил офицер. — Ми! Ферштейн?

Профессор с грустью посмотрел на лейтенанта.

— Етто ваш кабьинет?

Не ожидая ответа, офицер отстранил рукой хозяина, прошел в комнату.

— О-о! Гутен морген! — оскалился, увидев там всех членов семьи. — Гутен морген! — Он по очереди подходил и всматривался каждому в лицо. — Жена? Син?.. Ха-рашо… Оставайт здьесь. Гут. А ви, — вытаращил глаза на профессора, — ви пойдьот с нами. Ферштейн? — И смолк. Начал рыться на столе в бумагах.

— Куда вы забираете моего мужа? — дрожащим голосом спросила жена. Она была маленькая, полнотелая, глаза ее все время слезились. — Что он вам сделал?

— Я нье льюблью сантиментов, — сердито, не отрываясь от бумаг, ответил офицер. — Жилюк! Шнель! Бистро! — Кивнул на профессора.

— Одевайтесь, — приказал хозяину по-украински Павло. — Быстрее!

Профессор посмотрел на него с удивлением.

— Позвольте в другую комнату. Там одежда.

Павло пошел следом. Вошли в спальню.

— Как мне одеваться? — спросил профессор.

— Не знаю, — хмуро ответил Жилюк. — Этого не предусмотрено. Единственно, что я вам советую, — это побыстрее собираться.

Профессор, однако, не торопился. Он слишком долго, как показалось Павлу, выбирал сорочку, медленно надевал ее, что-то поправлял. Застегиваясь, спросил:

— Вы фольксдойч, господин… извините, не знаю вашего званья?

— Я украинец, с Волыни.

Профессор помолчал. Одевшись, — в хорошо подогнанном черном костюме он был еще стройнее, внушительнее, — подошел почти вплотную и, глядя прямо в глаза Павлу, сказал:

— Какой же вы украинец? Дичак, вот вы кто…

Павло оторопел. Он никогда не слыхал этого слова, не понимал его так, как понимал тот, кто его вымолвил, но тон, интонацию да и суть этого слова не так уж трудно было понять. Дичак… Дикий… Дикарь… «Как волк, прячешься от людей», — прозвучал в его памяти далекий голос отца. Первым делом Павло хотел было нажать на крючок автомата. Пусть пуля скажет. Почему он должен объясняться с этим захиревшим интеллигентиком? Сейчас война. А на войне последнее слово за оружием. У кого оружие, тот и прав. Жилюк уже было уперся в профессора дулом своего блестевшего «шмайсера», но неожиданный окрик — он исходил от офицера и касался именно его, Павла, — вернул взводного к реальной действительности, напомнил ему, кто он и какова его роль. «Я должен доставить… Бурса Абрагамовичей… С ним будут говорить другие. А я — только доставить… Я — только исполнитель, пес, дичак…» И он со злостью ударил профессора прикладом между плеч. Тот оглянулся, схватился за косяк, что-то прохрипел. Солдаты подхватили профессора под руки и повели к машине.

…Бандера волновался. Он даже не отдохнул после длинной и нелегкой дороги, после этих связанных с переездом во Львов хлопот, лишь кое-как отряхнув пыль дорог да немного потоптавшись перед зеркалом, помчался на Святоюрские холмы, в резиденцию своего давнего единомышленника Андрея Шептицкого. Часа полтора они с глазу на глаз обсуждали сложившееся положение, советовались по поводу утверждения новой государственности. Возвратившись, Бандера отдал распоряжение готовиться к торжественной церемонии провозглашения «самостийности» Украины. Он торопился. С тех пор как коварная — и такая нелепая! — смерть вырвала из их рядов Коновальца [9] Вожак украинских националистов, полковник Евген Коновалец был убит в 1938 году в Роттердаме. Один из его помощников передал ему «личный подарок». Когда Коновалец начал разворачивать пакет, бомба, которая была там спрятана, взорвалась и убила полковника. (Прим. автора.) , в центральном проводе (управлении) началась грызня. Того и гляди, кто-нибудь подставит ножку. Взять того же Мельника. Не может примириться, что он уже не главный вождь. Трется около немцев, строчит на него доносы, принижает. Чудак! Неужели он всерьез думает, что переворот, или, как он именует, «диверсия», — дело его, Бандериных, рук? Неужели не понимает, что за ним, за Бандерой, стоят и Шухевич, и Курманович, и Стецько, и Лебедь, и много-много других молодых и старых деятелей ОУН? [10] ОУН — Организация украинских националистов. Наконец, с ним Рихард Яри. А кому как не Мельнику знать, что Яри — безошибочный ориентир. Этот бывший старшина австрийской армии являлся не только ближайшим советником Коновальца, но и недреманным оком гестапо в ОУН… Да что говорить! Переворот был нужен. Потому что какая же фигура этот Мельник? Каковы его заслуги перед ОУН? Только и всего, что крутился, как песик, около Коновальца, а после его смерти вскочил в кресло. А где его связи? Где выучка?..