Михаил Слонимский - Повести и рассказы

Шерстнев шагал по комнате, половину которой занимала жаркая печь, потом остановился перед женой, расставив свои короткие ноги и руки сунув в карманы ватных штанов.

— Бедствия! — сказал он. — Какие бедствия! Сожжено, взорвано, а люди!

Он сел к столу, опустив голову на руки.

Они помолчали.

— В штабе мне сказали, что в десять ноль-ноль будет сводка новых данных. В двенадцать мне обратно с ними. Который час?

— Половина восьмого.

— Ладно, — промолвил он, выпив чаю и поев. — Надо, между прочим, быть в форме. — Он потер щеку рукой. — Побриться надо.

Через полчаса он уже спал. Он спал как ребенок, подложив под щеку маленькую свою ладонь, и лицо у него было измученное, усталое.

Из серии снимков, сделанных в командировке, Леночка особенно выделила и даже взяла с собой на фронт последний, на котором над тремя малышами возвышалась тоненькая мама. Она, изогнувшись, уперлась рукой в бок, востроносенькая, улыбающаяся, довольная.

Лицо Леночки принимало по-мужски жесткое выражение, когда она глядела на эту фотографию. И сейчас, когда она тихо сидела возле спящего мужа, вспомнился ей тот последний мирный день…

Она глядела на знакомое до мельчайшей черточки лицо мужа. Этот резкий, решительный, иногда просто бешеный мужчина казался ей сейчас простодушным ребенком, которого любой хитрец проведет. Вот оно — ее счастье: этот порывистый, несдержанный фантазер, не умеющий заботиться о себе, вечно занятый разгадками того, что еще неведомо людям. Но разве не в этих вечных разгадках жизнь? В этих разгадках и счастье людей.

И для разгаданного величайшего счастья льется сейчас кровь…

Она тихо сидела возле спящего мужа и с удивлением чувствовала, что нечто переместилось в ее душе: она думала не о счастье прошлого, а о счастье будущего, ощутимом, ясном, простом. Впервые в войну она мечтала о будущем.

Шерстнев спал не больше полутора часов. Открыв глаза, он сразу спустил ноги с печи, встал.

— Ну, я пошел, — твердо сказал он. — В штабе увидимся.

Леночка не успела дойти до штаба, как небо загудело. При частых налетах и обстрелах она узнала теперь, что страха ей не избежать, — все равно холод пройдет по спине и на миг трудно станет дышать. Она легла наземь, прижав к груди папку с материалами, покрыв ее своим телом, охраняя ее так, словно в ней, в этой папке с бумагами, заключено все счастье будущих времен.

К ночи Шерстнев был уже в городке, из которого только что были выбиты фашисты. Он сошел с машины у какого-то большого сада.

Деревья в саду схвачены лютым морозом, похоже, что белые хрупкие шары надеты на их черные стволы. Каменные дома пронизаны догорающим в стенах пожаром. А наверху, в черном бездонном мраке, мертво и неподвижно сияли звезды.

Жизнь, казалось, остановлена была свирепым холодом и на земле и в небе.

Это была почти нереальность — сверкающая белизна площади, полукруг розовых зданий с прорезями ярко горящих окон, ряды которых казались бесконечными, падающая к ледяной реке перспектива огибающих сад улиц.

Резкий ветер поднялся снизу, с берегов нерадостной реки, и Шерстнев почти пробежал ничем не защищенное пространство, по которому колючий ветер гулял как хотел.

Он шел к реке.

Еще один мост будет восстановлен, не первый мост наступления под Москвой.

По одним только общим данным о характере местности, о ширине реки, о высоте берегов Шерстнев делал обычно предварительный чертеж. Только глянув на рухнувший мост, он мог без особых обследований решить, годится ли что из взорванного или сожженного материала на немедленное использование и, следовательно, на подъем или же все нужно строить заново. Он уже видел в воображении своем новый мост, соединивший берега, когда определял количество и характер опор и распределял людей по работам.

Разнообразие природы и разнообразие разрушений давало множество вариантов, в которых все же были общие черты. Изобретательский дар Шерстнева действовал тут в строго ограниченных пределах, он был сжат, как некое упругое тело, и обращался в движение, в поиски простоты и точности, в ускорение темпа строительства.

Сейчас, как и всегда при каждом начале работ по восстановлению очередного моста, он напряженно думал об установке пролетных строений. Надвижка здесь не годится, — слишком широка река. Сколько времени займет возня с краном? Опять эта канитель с тросами… В соседнем батальоне из-за неравномерного натяжения случилась недавно беда — перекос пролетного строения. Чуть все к черту не полетело… После этого Шерстнев особенно задумывался над ролью тросов, талей, полиспастов. Все известные Шерстневу, не раз его злившие недостатки разных систем крана мешали теперь, как никогда. И хотя Шерстнев был на отличном счету у командования, он почувствовал сейчас себя преступником. А если он не преступник, то прав был Барбашов: он просто бездарность. Так чувствовать необходимость нового крана и не быть в силах изобрести его может только бездарный, человек. Он — средненький, добросовестный прораб, не больше того, к этому надо привыкнуть; в конце концов, он же не честолюбив, он все равно будет работать в полную меру своих сил.

Он взглянул на мертвое небо. Оно ничего не обещало ему. Кто-нибудь другой разгадает все загадки, а он станет послушным его последователем и учеником. Небо юности остается, оно живет, только он не может прочесть в нем то, на что надеялся, о чем мечтал. И вдруг звезда сорвалась там, наверху, и потухла… Это закатилась его звезда. Внезапным, механическим, жестким вылетом она ушла, исчезла, чтобы никогда больше, не вернуться.

Потух его талант. Отлетел, как эта звезда, проглоченная черной ночью. Она закатилась сама, без этих дурацких тросов.

И вдруг разогнувшийся профессор, багор, консоль — все разом вспомнилось ему, и жарко ему стало в эту лютую зимнюю ночь.

Он остановился.

«Без этих дурацких тросов…»

Конечно же, надо убрать тросы! Нужна жесткая конструкция. И он удивился простоте разгадки. Он уже явственно видел будущую конструкцию, в воображении своем он производил вычисления, делал первый эскиз…

Это было жаркое лето, а не свирепая зима. И небо не было мертвым и неподвижным. Над ним вновь раскинулось небо его юности, небо, которое никогда не обманывало его и много раз еще поможет. Оно было глубоким и радостным. Оно было за него, за стремительное движение на запад…

В батальоне не поняли, почему командир вдруг стал так весел и оживлен. Прошел даже слух о больших победах, о которых уже известно в штабе, но рано еще объявлять всем.

А Шерстнев, как веселый ребенок, распоряжался работами. Он решил поставить здесь пролетные строения двумя кранами — с этого и того берега, а в то же время он воображал будущий мощный кран, который в каких-нибудь полчаса будет проделывать всю работу по установке мостовых ферм.