Михаил Слонимский - Повести и рассказы

— История работает на нас.

Я и отталкивался, и в то же время присматривался и прислушивался. О казаках я никак не мог забыть. Уж очень быстро они при мне разогнали большую толпу. Почему это? Как это могло случиться? Я даже спросил об этом отца, но он потрепал меня по волосам, промолвил:

— А ты не трусь. Трусом быть нехорошо.

В пятом году имя отца получило особую известность: в каком-то журнальчике его изобразили даже на фоне зарева пожаров с бомбой в одной руке и кровавым знаменем в другой.

Но казаки все-таки налетели. И не одни только казаки. Много тут было разных мундиров. Исхлестали в кровь всех вокруг, и не стало у отца ни гостей, ни друзей: кого арестовали, а кто исчез сам. В квартире нашей опустело, только немногие продолжали бывать у нас.

Мой отец был присяжным поверенным санкт-петербургской судебной палаты. Мастера рекламы никогда не пели ему хвалу, и судебные репортеры не подстерегали его в коридорах и на лестницах, чтобы тиснуть в печать что-нибудь интересненькое о великом человеке. Только в канун пятого года его начали замечать, затем он привлек боязливое внимание как страшный человек с бомбой и красным знаменем (рисунок запомнился), а после разгрома революции его постарались сразу же забыть, вычеркнуть из памяти людей. Возникнув из безвестности, мой отец вновь ушел в тень.

А мог бы и он блистать, как Карабчевский и другие знаменитости. Но не захотел. Единственный сын известного в Петербурге врача, он с ранних лет отдался революционному движению. «Зарю святого возрожденья уж в небесах завидел я…» Для того он и на юридический факультет пошел, чтобы защищать униженных и оскорбленных. Отец и мать его умерли, когда он был в первой своей ссылке. «Слышен, слышен звон кандальный…» В места отдаленные последовала за ним, к ужасу ее родителей, девушка из богатой чиновной семьи, моя мать. В Сибири мои родители поженились. Они вместе вернулись в Петербург.

«Вихри враждебные веют над нами…», «Вперед, вперед, рабочий народ…», «Куем мы счастия ключи…». Так вот и жили мои папа и мама, а я видел, слышал и до поры до времени не понимал. Не понимал, что отец мой сознательно отверг соблазны богатства и славы, и мать — тоже. Им лично революция была не нужна, они бы превосходно прожили и без нее, отец мог бы при своих талантах, знаниях и связях добыть и денег, и признание общества, и почтение, и собственный экипаж, и что угодно, — но совесть не позволяла, толкала на помощь угнетенному народу — такую уж вырастил интеллигенцию девятнадцатый век России: о себе не думали, жертвовали своим узким интересом, своим благополучием для пользы миллионов, бесстрашно шли навстречу беде и горю: «Душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Уж не знаю, право, где и когда были люди более самоотверженные, бескорыстные, всегда готовые отдать души свои за други своя, чем русские революционеры девятнадцатого и начала двадцатого веков. Бывали, конечно, и болтуны, и модники, и политиканы, и трусы, и предатели, и властолюбцы, славолюбцы или карьеристы от революции, выскакивавшие вперед, чтобы, заняв бровку, покрасоваться перед публикой, пошуметь и пофигурять. Но не о них я говорю, а о тех, кто действительно уязвлен был страданиями человечества и ничего лично для себя в революции не искал, о тех, для кого общее благо стало кровным, личным делом. Отец мой был, видимо, именно из таких интеллигентов. После разгрома революции он стал суровей, угрюмей, но убеждений своих не уступил, как некоторые, и словами «не следовало браться за оружие» возмущался.

Нас, детей, росло у родителей трое, из которых я был младший. Отец никогда не кричал на нас, ни разу даже меня не шлепнул. Этим занималась моя мать, болезненное, несчастное, самоотверженное, до крайности самолюбивое, мечтательное, то ласковое, то сердитое, вечно о ком-нибудь хлопочущее создание с печальными, всегда настороженными глазами. Вид у нее был такой, словно ее вот-вот обидят и надо дать отпор. Ради отца она готова была на все и в нас, детях, любила отца, в котором видела воплощение всего лучшего, что только может быть в человеке.

После пятого года в семье начались раздоры. Мой старший брат, в ту пору уже студент Технологического института (конкурсные экзамены он сдал блестяще), то и дело задирал отца.

— Вот еще одного губернатора убили, — говорил он, словно жизнь только и состояла из того, что убивали губернаторов, а отец виноват в этом.

Или:

— Опять повесили двоих в Лисьем Носу. Рабочего и студента. А кто в этом виноват? Зачем вся эта кровь?

Он не слушал ответов и возражений и постепенно становился резче, активней.

— Все эти революции никому не нужны! — восклицал он. — Всему этому крах и конец. Только зря льется кровь! А мы неведомо зачем проваливаемся в нищету!

Денег у нас действительно не стало. Все хоть сколько-нибудь состоятельные клиенты отхлынули, остались только бедняки, а с таких отец никогда не брал гонораров. Мать добывала средства на жизнь перепиской, переводами, всем, чем попало. А однажды надела свое лучшее платье и ушла с видом решимости, с злым лицом, на котором, как фары, горели глаза, и возвратилась с деньгами. Даже я догадался, что это она была у своих родителей, у наших дедушки и бабушки. Они предлагали всяческую помощь, но условием ставили отказ моего отца от «заблуждений».

Матери моей приходилось еще и еще раз ходить к родителям за деньгами, и я понимал, чего стоили ей эти визиты.

Брат мой, единственный из нас, детей, однажды взял да сам, никого не предупредивши, отправился к родителям матери. И понравился им. С той поры он бегал к ним часто.

Он вообще умел понравиться людям. Это он познакомил мою сестру Люду с Петром Петровичем Коростелевым, человеком за тридцать лет, преподавателем института, и вскоре сестра оповестила родителей, что этот щеголь вознамерился сделать ей предложение руки и сердца.

Сестра моя, особа милая, изящная и неглупая, в семейных ссорах и раздорах никак не участвовала, всегда оставалась нежной ко всем и насмешливой. Она была на семь лет старше меня, любила меня пощекотать и подразнить. Прелестная была девушка, знала это и считала совершенно естественным, что в нее все влюбляются. Своего солидного поклонника она называла Петечкой, помыкала им, но, наверное, с удовольствием замечала, что он отличается приятной и утешительной уверенностью в прочности всего существующего. Он спокойно строил планы на пять, на десять, на двадцать лет вперед.

Брата моего Петр Петрович Коростелев покорил с первой же встречи.

— Вот это человек! — восклицал брат с изумлением и восторгом. — Сильный человек! России нужны сильные люди!

У брата даже голос окреп с тех пор, как обласкал его своим вниманием Петр Петрович Коростелев. В нем он, кажется, нашел свой идеал.