Кузьма Чорный - Млечный Путь

— Хи-хи-хи, хи-хи-хи-и-и…

Бушмар был в полном недоумении. Даже злость перекосила лицо его.

— Хи-хи-хи, это таки не дурень какой выдумал, имя ему дал — рабачок… [8] Глист, червяк (бел.) . подтачивает хозяев… Записалась ты, говорит, в рабачок… Хи-хи!..

Снова он вдруг стал серьезным после этого деланного веселья:

— Страшная штука робится! Все к чертовой матери пойдет. Гады, верховодить над нами хотят… Будет тебе еще не такое!.. Еще и хату отберут, и самого с торбой по миру пустят, коли самому не спасаться.

— Что? — гаркнул Бушмар, и все жилы вздулись на шее у него.

А тот словно для того и пришел, чтобы поизмываться:

— И со всеми нами то же самое будет, если, я ж говорю, сами спасения не найдем.

Тут он умолк и вздохнул. Бушмар, если б мог, взял бы да и вогнал его тут же на месте в землю. Винценты еще немного поиздевался:

— Это можно было сразу видеть, что так будет…

— Что?! — немо взревел Бушмар.

И уже тут Винценты добрался, наконец, до сути дела:

— Все повернется наново. На это, что они там понаставили колышков и столбов, — на это не смотри, осенью все пораскидают сами же. Эти новые межи на снос пойдут. И те наделы, которые поделили, которые отхватили у хуторов (и твоего тут добра немало) — все в один котел пойдет. Все, как есть! Даже больше еще от хуторов отхватят, даже совсем некоторых посгоняют с мест своих — нема, как говорится, тебе ни хатки, ни грядки. Народ, может, поддаваться не будет, да это… перейми черта у ворот, дак он в окно войдет! Он тебя проймет насквозь, а своего достигнет… Сгонят всех вместе, выделят тебе, чтоб с голодухи ноги совсем не протянул, а остатнее тому, кто будет на чужой шее сидеть.

— Может, до этого еще и не дойдет, — рассуждал сам с собою Бушмар.

Он даже чуток угрюмство свое утратил.

— Ты тут сидишь, как волк, и ведать не ведаешь, что на свете творится. Тут всю твою жизнь искалечить собираются, а ты себе ложкой в миске скребешь, как ни в чем не бывало…

— Кто это собирается?

— Гады, Андрей. Амиля-то небось перед тобой помалкивает. А ты вот спроси у нее, что Андрей вытворяет…

— Ну, дак что робить?

— Я тебе скажу, что робить — они свое, а мы свое. Нехай себе их там двести сядет у одного котла, а мы тут вдесятером сядем. Ты, я, хлопцы мои, может, еще кто найдется, вот тебе и котел. Без гадов, без никого, сам-свой!.. И все мое будет при мне, и пальцем никто не тронет. Тогда мы и отсудить сможем по закону даже и то, что у тебя отобрали. Они нехай себе, а мы себе, на кой нам черт с голытьбой делиться своим кровным! Ну как? Ты сидишь и ничего не видишь?

Бушмар молчал.

— Я сам на этот край леса переберусь. Застроим все как следует. Убечь от них, нехай они там хоть передушат один одного.

— Сюда? На этот край? Тут же мое!

— Все равно отберут.

Бушмар помолчал.

— Может, ничего еще не будет.

— Как это не будет! Ты сидишь и не видишь ничего…

— Разве ж им там мало? И так уже поотрезали у всех.

— В хамское горло сколько ни пихай…

— Дак что ж робить?

— Я ж тебе сказал — что.

— Погодим трошки, будет видно. Если что, дак…

— Потом поздно будет. До осени ждать, дак там аминь будет всему.

Бушмар не знал, что делать и что думать.

Винценты приходил еще раз, но Бушмар упрямо не желал с ним разговаривать. Винценты уговаривал его:

— Это не приперла тебя еще беда, дак ты руки сложа сидишь. Побачишь, что осенью будет.

— Не все равно мне! Зажмут меня или я с кем-то у одного котла сидеть буду — ни гость ни хозяин. Нехай что хотят, то и робят, а к одному котлу я ни с кем не сяду.

Винценты после того не приходил больше. Бушмар стал задумываться.

Весна уже совсем вошла в силу и клонилась к лету. Готовились к сенокосу; в бурный рост пошли овсы и ячмени, отцветало жито.

Амиля в те дни сделалась такой грустной, какой прежде никогда не была. Она тихо хлопотала от темна до темна, сам Бушмар никогда в хате не задерживался — едва успевал управиться один с весенним полем.

Однажды выдалась на его усадьбе мучительная ночь.

С вечера еще он заметил, что Амиля вроде порывается что-то сказать ему. Она подходила к нему несколько раз, заглядывала в глаза, а он, усталый после поля, топал по хате. Они повечеряли молча, лишь она обронила несколько фраз, ничего не значащих ни для него, ни для нее самой. Он отвечал вяло, неохотно, так же, как всегда. Амиля изучила уже хорошо его характер, давно не обращала внимания на его манеру отвечать. Но позже, управившись со всей работой по дому, когда Бушмар уже раздевался перед сном, она снова подошла к нему. Посмотрела на него с упреком, с мольбой, с нежностью, покорно, села подле него и сказала то, от чего он поднял глаза, но в лице не изменился:

— От меня?

— А от кого ж еще?

— А может, от кого другого?

— Лявонка?!

Он молчал. Она подсела еще ближе, заглянула ему в глаза, припала головой к его плечу. Она заговорила торопливо, высказывая все, о чем собиралась сказать всю весну, но о чем до сих пор ей трудно было заговорить с Бушмаром:

— …Мы тогда и хлопчика моего заберем сюда. Хорошо, Лявонка? Он скоро подрастет, помогать тебе будет. Ты, Лявонка, распишись со мною или обвенчайся — надо сделать что-нибудь, или слово мне дай, дак я тогда спокойней буду. А не хочешь, может, венчаться или расписываться, дак я и так могу с тобой жить, только чтоб ты мне сказал без обмана, что я твоя жена. Можно и так, если хочешь, люди теперь по-всякому живут…

Он встал подправить в лампе огонь. Она ждала, сидела тихо. Ей показалось, что он в эти минуты стал таким, каким ей хотелось — ласковым, добрым. Он сел рядом с нею и молчал долго. Она положила голову ему на плечо. Но он отстранился и не спускал с нее глаз:

— А этот твой хлопчик, которого надо забрать сюда, — от кого? Может, от поручика?

Она ужаснулась:

— Ты что?! Ты ж сам знаешь!..

— А ты скажи.

— Зачем ты так?

Он все смотрел на нее.

— Ну от покойника… Помер ведь…

Она громко заплакала. Сгорбилась, уронив руки.

Бушмар стоял посреди хаты, прижмурив глаза. Он видел Амилю прежнюю, ту, которую он носил на руках по заснеженным полянам в лесу. Он видел ее рядом с собой, там, на поваленном дереве в снежные ночи. Слышал и смех ее — поручику. Перенесся с ней и в ту раннюю весну, в тот вечер, когда, не помня себя, подхватил ее за воротами на руки и помчал в хату. Привиделись ему и все те последующие дни и недели, месяцы… Когда он уже стал не пускать ее к Андрею, к этому ненавистному брату ее, этому ворогу, злыдню…

Вот уже он видит Андреево лицо — это насмешливое лицо!

Андрей своего добьется, сделает все, что задумал. Он ведь на самом деле готов смести Бушмарову усадьбу, так же, как отшвырнул дорогу, как за лесом отрезал самую лучшую делянку. Все слушаются его, не поможет и хитрость старого Винценты. Все произойдет осенью, как сказал Винценты. Андрей орудует, Андрей старается, Андрей — Амилин брат.