Кузьма Чорный - Млечный Путь

Она говорила долго. Он сперва молчал с новым, просветленным каким-то лицом, словно узнал какую-то тревожную и важную новость, после которой муторно ему стало. Все же он дослушать хотел до конца. Все молчал, ни разу даже не взглянул на нее.

— Чего это ты? — сказал он вдруг.

— Ты о чем?

— Что с тобою стало? Где ты была?

Она смотрела на него.

— Где ты была? Что с тобою?

— Дома была.

— Где дома?

— У Андрея была. На сына своего поглядеть ходила. Сын у меня есть, знаешь?.. Тот самый, про которого ты вчера допытывался, от кого он. Тот самый, мой сын. Ты слыхал про моего сына?

Он стиснул зубы, но смолчал. Только глянул на нее. И вдруг удивление какое-то засветилось в его глазах.

— Дак вот я тебя спрашиваю, ты должен сказать мне.

— Я не знаю, что ты хочешь, чтобы я тебе сказал.

— Я только что сказала тебе, чего я хочу.

— Я тебе ничего не сделал худого.

— А вечером вчера, ты забыл?

— Я тебя не бил.

— Обязательно бить?! А что ты говорил мне! Ты помнишь, что ты говорил мне?

— Я тебе говорил правду.

— Правду? Это твоя правда?

Он снова поднял на нее глаза. Он никогда не видел еще ее такою. Ни одна женщина никогда не разговаривала еще с ним так. Он молчал, удивленный.

— Что ж ты молчишь?

— Что тебе сказать?

— Ты сам лучше знаешь.

После долгого молчания своего она услышала его угрюмый голос:

— То прошло.

Он стал заикаться.

— Что прошло?

— То, вчерашнее…

Потом он молчал. Она вышла в горницу, стараясь унять свое возбуждение, свою ярость. Он долго сидел, упершись локтями в стол, пока она не вернулась. Теперь она казалась более спокойной, даже улыбнулась притворно, когда подошла к столу:

— Все прошло, что было?

И помолчав:

— Ты правду говоришь мне?

Села с ним рядом. Снова притворно — не было еще причины для искренности — хмуро улыбнулась и тут же прогнала с лица эту ненужную улыбку. Так сидели они, и она рядом с ним становилась уже той самой прежней Амилей.

Люди жили тут медленной жизнью, изначально тихой… Человеческая жизнь была подобно жизни этого поля и этих лесов. Каждый год земля изменяла лицо свое. Но через год она была той же самой. И это имело какую-то власть над людьми.

Каждую осень над этим полем и лесами пролетали журавли и гуси. Тогда люди глядели на эту свою радостную грусть, думали о своих нехитрых делах. Подолгу стояли и вглядывались в этих вечных странников, которые знают только свою, извечную эту дорогу. Но дорога эта казалась людям необыкновенной и вольной. Может, люди завидовали этой свободе птиц, может, они чувствовали в эту пору то свое извечное устремление к чему-то, которое живет в них, в глубине, под невольничьими путами хозяйских забот.

Так шла здесь жизнь земли и людей на ней.

Когда Бушмар служил еще в армии, он тосковал по этой жизни. Здесь был для него центр мироздания. Но тогда он чувствовал это сильнее, чем теперь. Теперь он просто существовал, более других, может, озабоченный упорной своей борьбой с землею. Он попытался было выкорчевать в подлеске бесплодную доныне гряду. Но не справился. Так эта затея и осталась у него только в мыслях — вот что-то такое произойдет, время такое наступит, когда каким-то образом это у него получится, только постараться надо будет, и тогда что-то изменится… Ожидание этого не покидало человека, пока он доводил до лада, и доводил удачно, то, что оставил ему батька.

Подобным ожиданием были охвачены все. Бушмаровы деревенские соседи испокон века мучились на своей земле, она была тяжелой, но ее было мало. Люди думали — если б ее было больше, она была бы легче.

С огромной радостью люди принялись перекраивать ее, прирезать себе, где только можно было. Окрестные хутора сразу уменьшились. Сельчане откроили себе и княжескую землю. Земли хватило, ее стало вдоволь, но она стала еще тяжелее. Поэтому ее все еще было мало.

Надо было делать с землей что-то совсем другое..

Именно в это время Бушмар возненавидел Андрея. Андрей тогда начал орудовать на земле. Еще когда Бушмар служил в армии, Андрей первый подал ту мысль, за которую старый Винценты в разговоре с Бушмаром назвал Андрея гадом.

Люди не любили Бушмара, и он не любил людей. Он был звероват по натуре своей и, еще с батькой живя, привык отгораживаться от всех.

Уже в ту ночь, когда возвращался Бушмар домой из армии, он, ступив на землю свою, почувствовал было тоскливую тревогу. Но потом это прошло, он словно не замечал или старался не замечать того, что вокруг него творилось.

Но в глубине его души из этого вырастало страшное чувство. Может, оно росло от того, что так нежданно и такою близкой стала для него Андреева сестра. Амиля сама замечала это, и это заставляло ее страдать. Она не могла ради Бушмара отречься от брата, — с ним было связано все, что было в прошлом, чем наполнена была жизнь и поныне, и радости и горе, в его доме все было родным, с малых лет близким и знакомым. Но ведь и к Бушмару она была привязана великой и страшной теперь для нее причиной. Она теперь страдала ужасно. Ей хотелось с кем-нибудь поделиться этим. Но с кем? А Бушмар? Вскоре после той сумасшедшей ночи Амиля снова стала из-за него плакать. Он становился все жесточе, хоть временами находило на него какое-то просветление. Однако же это было только слабым проявлением человеческого чувства, которое и в нем где-то дремало. Амиля видела — это не есть близость его к ней, близость того Лявона, который в первые дни был для нее всем.

Та беда, которую пророчил Винценты, неотвратимо наваливалась на Бушмара. С приближением осени все шире шла молва об этом и все больше лишала Бушмара спокойствия.

Лето тогда было жаркое, сухое. Такого лета никогда не знала Амиля. Что-то черное, страшное стояло перед нею. Это было неведенье страшного будущего, отчаяние, которое вместе с мучительными думами под конец лета стало овладевать ею. Бушмар был беспощаден. Она уже не спрашивала больше, за что он возненавидел ее. Об этом не надо было спрашивать. На это он ничего бы не ответил. Он сам, может, ужаснулся бы, если б мог осознать, что это ж он и на самом деле страшно возненавидел ее. Присутствие Амили угнетало, оно стало невыносимым. Она была связана через Андрея с тем грозным, что приближалось вместе с осенью.

За лето Амиля намаялась в поле. Бушмар нанял на полевые работы людей; его уже пугало, что Амиля тут среди них за хозяйку. Люди не знали этого, никто ни о чем не думал. Но Бушмару казалось, что все мысли людей только о нем. Он стал уже обдумывать, как же быть. Раньше мыслей у него было мало, думать он не привык.

Лето кончалось сухими днями. Амиля не замечала больше утренних рос, тихих вечеров. Все сделалось неважным, второстепенным. Теперь она и впрямь все больше превращалась в Бушмаровой хате в наймичку.