Кузьма Чорный - Млечный Путь

Разговаривать с Бушмаром она перестала, а Бушмар и подавно молчал.

Бушмар видел, как Амиля все больше отдаляется от него. Это как-то вдруг открылось ему, в один солнечный день. Все напоминало о уже близкой осени. Проглядывал на дереве желтый лист, высоко поднялась на лугах отава. Он не догадывался, не чувствовал, что Амиле тяжело с ним. Он не мог почувствовать этого по природе своей. Сам же он, не сознавая, почему это так, почувствовал дикую радость от того, что все рушится у него с Амилей. Может, и еще когда-нибудь он сблизится с ней, но пока конец всему. Он что-то бормотнул ей однажды, но она не ответила, то ли намеренно, то ли не услышала. И это потрясло его. Он вышел во двор и оглядел быстрым взглядом все вокруг — яркую зелень земли, лес, небо… и пошел в чем был, без верхней одежды, без шапки за ворота. Он сел на коня, намереваясь пустить его на отаву, а выехал за лес и остановился там. Он долго сидел так на своем чалом, трепал ему гриву и стал, как ребенок, — радостный, не думая о причинах. Он слышал, как ветер идет над лесом, трещит и гудит в вершинах вековых деревьев, падает на землю и великой свежестью охватывает все. Он увидел над лесом крупного коршуна и не сводил с него глаз. Он, казалось ему самому, слышал даже запах перьев этой птицы, и вот уже — раздулись его ноздри, глаза стали быстрыми искрами. Он отпустил коня и сел на землю. На траве, на хвойных иглах сидел он долго, словно все тут было его.

Перед этим же, в тот самый день, Амиля пережила мучительный разговор с братом. Он уже сам собрался идти к ней, потому что сам все уже знал.

— Я за ним замужем.

Так она отвечала брату.

— А как, совсем или так себе?

Он это сказал, потому что видел, что она сама сейчас скажет то же самое. И он постарался помочь ей начать этот разговор. Ответ ее был такой: она содрогнулась вся, и сквозь напускную твердость прорвался плач.

— М-да.

Только это и смог вымолвить он.

Потом еще:

— Это я сам виноват, что отпустил тебя. Надо было тогда мне силой тебя не пускать к нему в наймички…

— Сама я…

— Надо теперь же положить конец всему.

— Почему конец?

— Беги оттуда и подавай в суд.

— Он меня оттуда не гонит.

Тогда брат даже разозлился, долго волновался и убеждал.

Так прошел тот день. Она под вечер была одна дома, а Бушмар все не возвращался. Его не было долго, он сидел там все, возле своего коня. Вечер стал обступать его, а он словно бы и не думал уходить отсюда. Он словно бы впервые в жизни своей почувствовал силу запаха лесной земли, великую тишину одиночества, горячую стремительность конских глаз подле себя, победные звуки большой птицы над лесом.

У Амили дома все валилось из рук. Вечер повстречал ее в поле, по другую сторону от ворот усадьбы, где за оградой начиналась стерня на лесной вырубке. «А не поручиков ли это?» — точили ей сердце обидные Бушмаровы слова, которые она слышала от него даже и в те дни, когда взяла было сюда на короткое время своего хлопчика.

У ног ее лежала пустая стерня. Над полем, над нею, над всей округой — слышала она — гудел лес. Она сидела на земле, маленькая, измученная, без прежнего живого блеска в глазах.

Был ветер, было чистое небо и одиночество. Шумел лес, и молчало поле.

Винценты никогда не вспоминал своих детей от первой жены — они давно разлетелись по свету. От второй жены было два сына. Который уж год они скандалили — никак не могли ужиться вместе, но хозяйство было такое, что делиться нельзя. Живя при них, Винценты держал сторону то одного, то другого, когда как. А всем говорил, что вмешиваться ему в спор детей особенно нечего — он их вырастил, а теперь они обязаны за ним смотреть, и больше ему ничего от них не надо.

Очень богатым Винценты никогда не был, но заносчивым был всегда. Над Бушмаровым батькой, бывало, смеялся, что тот хоть и зажиточный, а ходит мужик мужиком, никакого благородства, — забыл, видно, о своей родовитости и не знается с важными арендаторами и панами. Сам же Винценты с панами знался вот так: ждет, бывало, в воскресенье возле костела, у панского фаэтона, пока не выйдет из костела знакомый пан. Панские кучера посмеивались над ним, а он презрительно, молча лишь поглядывал на них с высоты своего шляхетского гонора. Когда подходил к фаэтону знакомый пан, Винценты вежливо здоровался. Пока лакей застегивал пану дорожный пыльник, Винценты поддерживал пана под локоть и затем подсаживал в фаэтон. За это пан при встрече никогда не отказывался ответить Винценты на приветствие. А когда Винценты раз в год являлся в имение к панским хоромам, горничная выносила ему что-нибудь из старых панских нарядов — штаны, сюртук или жилетку. Такие отношения были у него, можно сказать, со всеми окрестными панами и даже некоторыми подпанками. По этой причине иной пан у костела еще издали узнавал его по своим, например, штанам, иной по сюртуку, а по жилетке — какой-нибудь радзивилловский фундатор из имения. А когда панов повывели, Винценты стал пророчествовать, что «это даром хамам не пройдет». Но позже, после того, когда сыны его понатаскали из панских угодий бревен, он попритих. Молча уже наряжался по праздникам в панские обноски.

С соседями он ладил, но дружбы ни с кем не заводил. Кого и ненавидел, так и с теми разговаривал всегда незлобиво. Так он разговаривал и с Амилиным братом Андреем. Андрея называл он гадом. Много было причин для того, чтобы быть ему «гадом». Совсем отрекся он от всякой веры в бога. Он первый повел село на панские земли и хутора шляхты, объясняя всем, что советская власть никогда не лопнет. И хоть сыны Винценты тоже вольготней развернулись на земле теперь, старый Винценты знает, что «не хлебом единым жив человек».

Было время, когда Винценты готов был с каждым Андреевым словом соглашаться. Это в тот год, когда сыны его награбастали земли и леса. Андрей делал «выгодное дело», и если б на том дело кончилось, лучшего ничего и не надо было бы. Теперь паны уже могут и не возвращаться, можно, коли на то пошло, и без них прожить на свете, лишь бы все должным образом утвердилось; лишь бы закрепились навечно новые межи. Старому Винценты большой работы не выпадало, так он очень даже охотно поработал тут, поглядел — межу хлопцы сделали широкую, она даже уже дерном зарастать стала. И Винценты понасадил всюду на ней груши-дички: «Нехай укореняются — и межа будет вечно держаться одного места, и в жару отдохнуть славно на своем поле, под своею дичкою». А потом и над дичками этими и над межою стала нависать туча. Тогда Винценты лишний раз убедился, что гады останутся гадами навеки и с ними тому, кто не гад, не ужиться.

С той поры, когда Винценты наведывался к Лявону Бушмару поговорить о спасении, уже два или три раза успела прийти и уйти осень. И как только снег покрывал землю, прекращались и всякие тревожные разговоры, и все зимовало спокойно. Дички на меже начинали уже входить в силу. Но эта осень была самою тревожной, и разговоры были самые определенные.