Кузьма Чорный - Млечный Путь

Коля Сущевич видел перед собою незнакомого человека в порыжевших сапогах, в ватной стеганке, с небольшими светлыми усами, с живыми и в то же время задумчивыми глазами. Незнакомец стоял без движения и, казалось, ел глазами своего маленького гостя. Во всяком случае, присматривался к нему внимательно и жадно. Коля Сущевич заложил пальцы рук за сыромятный ремешок поверх короткой одежины из серого сукна и, казалось, что-то обдумывал. Антон Крамаревич, продолжая с подозрением рассматривать его, спросил тоном человека, который не столько допрашивает другого, сколько сам ищет поддержки и понимания:

— Что скажешь? Откуда ты? Чего сюда забрел?

Коля сразу взял спокойный тон, в котором хитрость переплеталась с искренностью:

— Я ищу отца.

— А где ж он, твой отец, подевался?

— Откуда мне знать? Я его с первого дня войны не видел.

— Ты издалека?

— Из района.

— И кто же твой отец?

— Сущевич.

У Антона Крамаревича передернуло все лицо. Он с жаром, не то вопрошая, не то взывая к здравому смыслу своего маленького гостя, заговорил:

— И как же это получилось, что ты не знаешь, где твой, отец?! Он что, отказался от тебя? Знать, мол, не знаю и ведать не ведаю? (Ему было приятно выставлять Сущевича плохим отцом перед его сыном.) А может, он и рад, что такая заваруха на свете: отречься можно ото всех и от всего. Нашлись и такие.

Произнеся эти жесткие слова, Крамаревич вдруг умолк. Он увидел, что мальчишка весь как-то сжался, часто заморгал, а глаза его покраснели: вот-вот заплачет. Во всяком случае, так показалось Антону Крамаревичу. Он, как всякий незлой человек, испугался: ну, наделал беды. Он готов был проклинать себя за эту блажь — дернуло же его перед ребенком срывать свою злость на Сущевича!

— Ты не замерз? — виновато спросил он. — Давай-ка лезь на печь. Печь теплая.

— Мне не холодно, — сказал Коля упавшим голосом и вдруг с мольбой посмотрел на Крамаревича. — Вы что-нибудь плохое слышали про моего отца? Я замечаю: все что-то о нем знают. Мне ничего не говорят, а сами нет-нет да и вспомнят, что он где-то тут поблизости сказывался. Я не раз слышал, как они говорили.

— Кто это — они?

Коля молчал.

— А где твоя, коли так, мать?

— Маму гитлеровцы повесили… Не хотела сказать, где отец. Его немцы разыскивали. А она и не знала, где он.

— Знаешь что, давай-ка есть бульбу. Она хоть и холодная, зато полон чугун. — Крамаревич испытывал потребность сказать что-нибудь доброе и ласковое Коле Сущевичу.

— Я не хочу есть, — мотнул головой Коля.

— А ты, может, и раньше бывал здесь, на этом поселке?

— Часто бывал. Еще когда тут фашистских офицеров убили и потом карательный отряд искал тех, кто убил… Я тогда весь район обошел. Люди отсюда уходили, спасались, так я все смотрел: может, и отец мой среди них. Я в этом поселке тогда две ночи ночевал у одного человека.

— А кого тут немцы угоняли с собой? Из этой хаты трое детей и женщина пропали.

— Знаю. Ихнего отца не было дома. Думали, что это он убил офицеров и скрывается. Тут тогда много людей погубили, долго не разбирались, а сразу: или застрелят, или гонят куда-то далеко. Тех троих детей вместе с матерью поставили и из автоматов… А сами на грузовик и уехали.

— Ты это сам видел? — чуть слышно спросил Крамаревич.

— Нет, человек, у которого я ночевал, рассказывал. Он видел.

— А из какой хаты человек?

— Из той, что соломой крыта и где окна с синими ставнями.

Сердце у Крамаревича словно оборвалось и упало. Он уже знал: ему тот человек не сказал правды, чтобы не убить жуткой вестью. Ну вот, конец его поискам и надеждам. Крамаревич был не в себе, весь трясся от возбуждения. Коля спросил:

— А вы кто? Это ваша хата или вы просто так тут остановились?

— Это моя хата, — убитым голосом произнес сквозь зубы Крамаревич.

— А вас давно не было дома — хата пустая стояла.

— Не было, не было меня, сынку, дома. Давно не было. (Голос Крамаревича становился спокойнее и взгляд твердел.) Ну, и что же тот человек говорил: долго они мучились?

— Сказал: сразу упали, и всё.

Возможно, так оно и было в действительности, а может, Коля нарочно выдумал, чтобы не сыпать соли на душевные раны этого человека. Всем своим сердцем он чуял, что не надо больше дознаваться, злой перед ним человек или добрый и с какими намерениями он объявился здесь. Однако надо было доводить дело до конца. Он спросил:

— Это вы порушили муравейник?

— А-а, ты, стало быть, пришел посмотреть, что я тут делаю, — догадался Крамаревич. — Так знай, сынку, что я остался совсем один и сам ищу, к кому бы это притулиться. Ты мне скажи прямо и сразу: ты партизанам служишь или немцам?

Коля Сущевич никак не ждал такого вопроса. Подозрительно посмотрел на Крамаревича и с вызовом ответил:

— Я никому не служу — я ищу отца.

И вдруг они, старый и малый, словно стали вровень, и Крамаревич сказал:

— А мне уже и искать не надо. Некого искать.

— Может, и мне тоже.

Крамаревич сделал шаг к Коле. Коля сел на лавку и попросил покурить.

— Не привыкай, сынку, к этому дыму. Не велико счастье.

— Да вот потянуло, сдается, полынь бы глотал.

— А ты перетерпи, соберись с силами. Все на свете проходит. Пройдет и горе это.

Коля подвинулся дальше от края лавки и облокотился о стол. Как жажда в знойный день, вот так же владело им желание покоя, который могла бы дать задушевная беседа с близким человеком. Полными мольбы глазами он смотрел на Крамаревича, а тому этот взгляд выворачивал душу. Он думал о своих детях и в то же время понимал Колину печаль. Не столько из любопытства, сколько для того, чтобы согреть душу этому мальчишке, он спросил:

— А разве у тебя нет никого из близких, кто бы хоть иногда пожалел тебя, пока не найдешь батьку?

— Есть у меня дядя Сымон, и Павел Прокопеня мне как товарищ, даром что ему двадцать лет. Да и вообще все. Мы все друг с другом ладим.

Радостная и важная мысль, за которую Антон Крамаревич ухватился, как за спасение, родилась и засела в голове после этих Колиных слов. «Он проговорился, этот хлопчик. Это они в своем отряде ладят друг с другом. Не надо больше ни о чем расспрашивать, не надо травить ему душу, пускай думает, что он ничего лишнего не сказал». Какое это было облегчение для Антона Крамаревича! Он спасен, он не погибнет в горестном одиночестве! Он будет держаться за этого мальчишку и с его помощью выйдет к людям. С людьми он заживет как человек, а не какой-то великомученик. И Крамаревич надолго замолчал. Коля Сущевич подумал, что этот человек хочет остаться один, что никто ему не нужен, и приуныл. Это всегда так бывает. Детская душа, когда она отравлена ядом безнадежности и уныния, жаждет участия и доброго слова. Причем ей мало участия со стороны одного человека — только весь мир своею добротой способен уберечь юную душу от психологического надлома. Коля подумал: скажу своим, что тут живет подозрительный человек.