Кузьма Чорный - Млечный Путь

И снова день был ясный, и к полудню солнце слизало с травы иней. Коля повеселел, как только кончилась ночь: днем тебя никто-никто не заставляет спать и, значит, прочь ночные кошмары. Ближе к вечеру он разыскал Крамаревича и сказал, что уходит в разведку и когда вернется — неизвестно. Крамаревич видел: этот мальчишка стал ему родным и близким. Стал опорой его души.

Коля не приходил несколько дней. Крамаревич один спал в том тесном шалаше, несколько раз за ночь вставал курить и уже не испытывал той душевной тяжести, что мучила его в первую их совместную ночь. Дни мелькали один за другим, и как чего-то очень важного для него он ждал возвращения Коли. Тот пришел на седьмой день и принес две новости: одну — для всех, а вторую — для одного Крамаревича. Первая новость была: на днях по шоссе куда-то будут гнать много людей. Их отовсюду свозят и сгоняют в райцентр. Там появились и встали на постой немецкие солдаты. Коля рассказывал обо всем этом спокойно, без малейшего возбуждения. Как будто увидел что-то интересное и не более, не такое, что снова всколыхнуло бы самые сокровенные мысли.

— Немцев, много. Расхаживают по местечку. Я с ними разговаривал: одно слово наше, второе — немецкое. Два дня курил их сигареты. Ночевал в полицейской канцелярии. Одну ночь. Сказал, что жить негде, про отца с матерью ничего не знаю, один остался… — При этих словах голос его дрогнул, веки покраснели, но он взял себя в руки: — Они говорят, эти полицаи: иди, мол, ночевать туда-то и туда-то… А я им: у меня сильно болит живот. И голова. Куда я пойду? Посидел, прилег на каком-то сундуке с плоской крышкой и лежу. Меня до утра не трогали. А они всю ночь говорили, что людей, значит, по шоссе будут гнать. Я и назавтра полдня возле них отирался, а потом сильно есть захотел и пошел там в одну хату, чтоб дали поесть. А там меня знают и давай расспрашивать, что мне известно об отце. Где он да что он. А я сказал, что сам его ищу. Они на меня посмотрели, и молчок. Вижу, они что-то знают об отце, да мне говорить не хотят. Стал допытываться, а они ни слова. Я поел и пошел к нашему дому. А дом без окон — кто-то коробки повынимал. Понадобились. Заглянул внутрь, так там с кушетки, на которой я спал, обивка содрана и на голых пружинах какой-то щенок лежит, спрятал морду в лапы. Не по себе стало, и я сразу ушел. Выхожу на шоссе и вижу: немецкая танкетка идет и немцы с нее из пулеметов поливают. И в одну сторону, и в другую. Вроде как кусты прочесывают вдоль дороги. Я и подумал: значит, вправду будут гнать людей. Вернулся в местечко и прямо к немцам: дайте поесть, дайте закурить. Один немец дал пять белых сухарей и сигару. Я пересчитал, сколько там во дворе солдат, закурил сигару и разговорился с одним. Там, значит, две роты солдат, на прошлой неделе пригнали. У них грузовики и танкетки, и это они будут очищать от партизан шоссе и охранять колонну на случай нападения. Потом я пошел в этот поселочек, ну, где шесть хат. Узнал, что туда мотоциклисты приезжали. Приехали и уехали. Ужинал у человека, у которого хата с синими ставнями. Он мне заикнулся про отца…

Тут Коля перевел дыхание и умолк. Это была уже вторая новость, которую он рассказал только Антону Крамаревичу, взяв с него обещание, что дальше это не пойдет. Он говорил жарко, с заиканием, весь дрожа от возбуждения.

— Ну вот… Он нечаянно проболтался, а я и насел на него, заставил все сказать. Словом, отец мой у немцев…

— А может, это неправда, — оборвал его на полуслове Антон Крамаревич, ловя себя одновременно на том, что испытывает удовлетворение и злорадство. Александр Сущевич пошел служить немцам! Немцы повесили его жену, в его доме на кушетке спит бродячий щенок, сын его терпит невзгоды и мается в лесу под кустами, а он немцам служит! Тот самый Сущевич, что был когда-то ох как остер на слово и на дело! Но и не это было самым главным. Обидно и горько, что в самый тяжкий час своей жизни, взваливая на плечи жены незаконченное строительство, он, Антон Крамаревич, знал, хорошо знал, что Александр Сущевич дурень, хвастун и проходимец, каких свет не видел. Но только теперь, годы спустя, он сбросил с себя все то, во что рядился. Обида душила Антона Крамаревича. Он уже не слушал, что там еще говорил Коля. «Если б не Александр Сущевич, — думал он, — мой дом давно бы уж стоял готовенький! Одним домом больше на свете. Вроде бы что тут такого. А если подумать… Я строил дом, а он, Александр Сущевич, ничего хорошего в жизни не сделал. Только что не дал мне довести стройку до конца. — Тут мысли его делали крутой поворот. — А кто жил бы сейчас в том доме? Нет уже тех, для кого он строился. Боже мой, боже, нет их и не будет!»

Он даже выкрикнул с болью последние слова. Коля глянул на него и не стал больше рассказывать про свою разведку, умолк.

— А в мою хату не заходил? — спросил Крамаревич в жгучей надежде, что Коля ответит положительно и он узнает, что там и как.

— Заходил, — ответил Коля. — Ночь там переспал на печи.

— Там же холодно!

— Холодно.

— А петух?

— Сидел на той самой жердочке.

— И никто туда не заглядывал и не ходил поблизости?

— Никто. Тихо было.

— А дверь не забыл проволокой замотать?

— Замотал как положено.

— Ну ладно. Значит, теперь, видно, на шоссе двинем?

Коля пожал плечами. Он свое дело сделал, а что до остального — на это есть другие.

Дня через два начались важные события в жизни всего отряда, и Крамаревич навсегда распрощался со своим одиночеством. Коля Сущевич еще раз побывал в разведке и принес известие, что на шоссе началось небывалое движение. Снуют машины с автоматчиками, мотоциклы, танкетки и легковушки. Командир пришел к мысли, что это похоже на психическую атаку: нагоняют страху.

На третью ночь отряд снялся с места и затемно вышел на шоссе. В лагере осталось всего два человека, и одним из них был Коля Сущевич. В последние дни вблизи лагеря стали появляться неизвестные люди, и командир отряда решил, что это неспроста. А что, как немецкие ищейки вынюхивают партизан? Может, напали на след? В таком случае после операции на шоссе сюда лучше не возвращаться, а двигаться сразу в запасный лагерь. Вот и надо проверить, появятся ли, здесь в ближайшие дни эти неизвестные. С таким заданием и оставались Коля Сущевич и знакомый ему с малых лет местный житель, работавший последние два года перед войной садоводом и пасечником в совхозе рядом с районным центром и часто бывавший в доме у Сущевичей. Между собой они условились, что займут места в отдалении друг от друга, чтобы охватить наблюдением все подходы к лагерю. Коля весь первый день просидел на придорожном тополе, с которого было видно далеко вокруг: никто с этой стороны не мог незаметно подойти не то что к лагерю, но и вообще к партизанскому лесу. Одним из ориентиров у него был низкорослый куст шиповника, уже без листвы и со следами проехавших по нему колес. Тот самый, под которым Коля лежал в первой своей засаде. За день он не заметил ни одного человека. Было так тихо и пустынно, будто тут никогда не лилась кровь и не тлели в земле кости этих приблуд — фашистов заодно с полицаями. К концу дня Коля слез с дерева и пошел в лагерь, как у них и было договорено с садоводом. Тот уже был на месте и с нетерпением дожидался Колю. Казалось, он был чем-то возбужден. Обнял Колю за плечи и сказал: