Кузьма Чорный - Млечный Путь

Какая чудная осень! В радостном возбуждении, легко шагая, Ракутько упивался прелестью этой неповторимой и, пожалуй, единственной осени. Земля была сплошь усыпана коричневыми желудями. Крушинник, как щетка, стоял над своими же листьями, можжевельник был полон черных ягод, остроклювая птица метнулась в куст, мелкие листочки, как желтый дождь, посыпались с дерева, чахлый цветок на высоком стебле свесил желтую головку — боже, как он мог сохраниться так долго?! А небо! Солнца не было в тот день, но на небе отражалась его близость. Оно здесь, оно всюду, тихое осеннее солнце. Разве не стоит на свете беречь найденную радость и стремиться к ней всегда?! Хороши небеса над нашей землей в позднюю светлую осень!

Сымон Ракутько уже давно миновал дубовую рощу, а тропинка вилась и вела его дальше, через поле, через хвойные леса и кочковатые луга. Долго, очень долго шел Сымон Ракутько, удивляясь: как же так, прошло столько лет, а все та же тропинка ведет его, будто все здесь застыло в вечной неподвижности. Он шел по тропинке до самого вечера. Ночевал в деревне, охотно рассказывал о себе, и, пока в хате улеглись, погасив огонь, все уже знали его историю.

Назавтра он собрался в дорогу затемно. Еще звезды мерцали. Тут уже недалеко, исчезнут звезды, посветлеет небо, и он будет на месте. Опять та же самая тропинка. Вокруг молодая озимь. Зеленые всходы дрожали на ветру, и в низинах стояла чистая, как слеза, вода. Солнце всходило ясное, небо раздвинулось, все засверкало, и открылся необъятный простор. Здесь, в этой утренней шири, совсем уже близко. Скоро он будет там. И радость и грусть его улетучились. Он волновался и торопился.

Теперь, когда цель его была так близка, он снова стал понурым, как и обычно при быстрой ходьбе. Он прибавил шаг и уже не обращал внимания на красоту чудесной осени. Но почему же тропинка не кончается? Пора бы. Над полевым камнем должны быть два дерева, и там когда-то начиналась хорошо ему известная проселочная дорога. И все, и он на месте.

И вдруг острая радость потрясла его душу: там, где кончалась тропинка и начиналась дорога, он увидел деревья, те самые… Только от корней их пошли отростки, которые уже сами стали деревцами. И камень тот самый… И даже… Будто нарочно судьба послала ему это зрелище для того, чтобы душа его в решающий миг познала до конца ядовитую сладость воспоминаний и весь ужас того, что прошлое не возвращается. Боже милосердный! Ведь на этом камне давным-давно, ранним вечером, когда закат не спеша смывал с себя краски, он признался ей, и она дала слово быть ему верной подругой. Она сидела на этом камне, сложив руки на подоле, а он стоял перед нею. Привидение! Призрак! В такой же позе и так же, положив руки на подол, на камне сидела женщина — совсем еще юная девушка. В подоле у нее был хлеб, и она ела. Но почему эта девушка кажется ему такой знакомой? Словно он уже видел ее где-то, встречался с нею или заранее знал, что она будет здесь сидеть. И почему она так похожа на ту, с которой он разлучился на долгие годы? Почему — он не мог бы ответить и глядел на нее с радостью, боясь, что кто-то оборвет нахлынувший на него прилив счастья. Он не выдержал и заговорил первый:

— Вы приезжая? Смотрю и вижу узелок возле вас.

— Приезжая.

— Должно быть, издалека?

— Издалека. Поездом ехала. А сюда пришла. Мне тут надо подождать брата.

— А где же твой брат?

— Мой брат в польской армии был, а что с ним теперь — неизвестно. Если он в плену на советской стороне, — на это вся надежда. Потому что оттуда рядовых солдат отпускают, и многие уже вернулись, кто поездом, а кто как. Вот и я сюда приехала — может, явится.

— А почему именно сюда?

— Тут наша хата стоит, в которой мы выросли. Из этой хаты он и в армию пошел, так, года два до войны, а может, и больше. Хата наша очень старая, теперь в ней и жить нельзя. Остались мы вдвоем с матерью. Мы покинули эту хату и уехали далеко, туда, откуда я приехала. Там мы с матерью нашли себе работу в панском имении. Мы написали брату, что не живем тут больше. Но письма он, видно, не получил, потому что началась война с немцами. Теперь он может сюда приехать и не будет знать, где мы. Если его еще нет тут поблизости, то я у соседей оставлю ему наш адрес.

Девушка умолкла и задумчиво посмотрела на него: не слишком ли она откровенна с этим незнакомцем?

— А в случае придется тут ночевать, где ж вы остановитесь, ваша хата такая плохая?

— У соседа. Мы с ним дружно жили.

И доверчивая девушка поспешно ушла, а он, стесняясь, почти со страхом последовал за ней издали.

Вот и выступ хвойного леса. На опушке две хаты. Одна из них еле держится, и крыша на ней ввалилась. И окон нет. Рядом стоит крепкая большая хата из смолистых кругляшей. Туда и направилась девушка. Он же с замиранием сердца остановился перед старой хатой, не решаясь войти в нее. Стены иструхлявели, сгнили и стоят мокрые, покрытые плесенью. Через оконную дыру он даже увидел гвозди, когда-то вколоченные им для хозяйственных надобностей. А эта новая, большая бревенчатая хата, куда зашла девушка! Он же знает, кто эта девушка, только боится признаться. Ведь это его хата! Он ее построил. И ее у него отобрали. А старая — уже совсем развалюха. Вон то место, где лежал Поливодский. Когда-то там была кровать. Из этой хаты он и сестру замуж выдал, и один жил в ней…

Он стоял, давясь воспоминаниями о прошлом, вырванном с кровью, и даже всеисцеляющее время не залечило этой раны в его душе. Он уже знал, как назвать то, что исковеркало его жизнь. Но все же молчал и стоял. «Значит, они тут жили до последней возможности. Неужели мои письма не доходили сюда? Тогда, когда я жил в новых просторных стенах, эта гниль готова была упасть им на голову. Эх, мало я старался, чтобы вызволить их! Разве не виноват я перед Томашом, выросшим в сиротстве, и перед матерью моих детей, и перед Лизаветой?!» Терзая себя упреками, он пытался оправдаться: «Нет! Я шел в грозу, в неизвестность, рискуя всем. Но ведь столько лет жил я, увлекаясь работой, забываясь в работе, и это можно было бы назвать счастьем, если бы не печаль моя. А подумал ли я хоть раз о том, чтобы идти к ним и спасать их?» И вдруг холодок пробежал у него по спине: «Почему же я не спросил у этой девушки — дошло ли к ним хоть одно письмо от отца? Ладно, я еще ее увижу, до вечера посмотрю за ней тут, а завтра с утра пойду туда и поговорю».

Идти немедленно в новую хату, когда-то построенную его руками, а теперь чужую, он не мог, слишком тяжело было на душе. До вечера он просидел под грушей на скамье во дворе старой хаты, сторожил, не выйдет ли она. Девушка не появлялась. В сумерках он вошел в старую хату и лег на голый топчан. Порыв ветра метнул на него через оконную дыру ворох почерневших листьев с груши. Он накрыл голову хлебной котомкой, пытаясь уснуть. Тишины не было. Что-то шуршало по стенам и потрескивало в потолке. Потом ему показалось, будто что-то упало и задело его. Он поднялся, утешая себя: «Не обязательно лежать и мучить себя, можно постоять и посидеть».