Кузьма Чорный - Млечный Путь

И все-таки в словах Невады очень много именно чорновского пафоса. Его вера в человека — ведь это так близко самому Чорному. И не потому ли с такой болью и горечью спорит автор с Невадой? Будто бы с самим собой, будто он что-то свое отрывает, с кровью.

Сердцем своим проходит писатель через те нестерпимые страдания и сомнения, через которые проходят Невада или Астапович, и крик их души — это и его души голос.

В борьбе с фашизмом, который, чтобы проникнуть в души людей, стремился разрушить веру в самоценность человеческой личности, веру в человеческую доброту, совесть, советская литература, и в частности Кузьма Чорный, опиралась на великого союзника — мировую классику, многовековую гуманистическую традицию. Могучую силу человекознания и человеколюбия, собранную в классической литературе, — эту гуманистическую память человечества о самом себе берет Кузьма Чорный в союзники против фашистского одичания и озверения. Толстой, Горький, Достоевский, Чехов, Купала — это великие свидетели в пользу человека, они снова и снова помогают Кузьме Чорному искать и утверждать человека в человеке, силу добра и гуманности, вечную красоту человека.

Романы «Поиски будущего» и особенно «Млечный Путь» из тех произведений мировой литературы, в которых историческая драма народной жизни и трагедия человека выводят нас к проблемам всечеловеческого звучания, значения.

«Млечный Путь»… На белорусской земле, под тем же небом, что и над всеми людьми, государствами, на земле, сожженной фашистами, встретились люди, которых война, фашизм, нестерпимый голод, страх, скитание в одиночку, казалось бы, лишили человеческого облика. И хотя где-то по-прежнему существует большой мир людей, где-то есть города и деревни, миллионы, миллиарды людей, но вся атмосфера в романе «Млечный Путь» такова, будто только эти несколько человек и остались на всей планете, чтобы судить и быть судимыми — перед взором ребенка, вечности, истории и собственной памяти. Собрались, чтобы обвинять и оправдываться. Кажется, что от того, оправдают они или нет свое право называться человеком, зависит, «возникнут» ли заново другие люди, «мир людей», «оживут» или останутся в небытии, а эти несколько человек так и будут одинокими и последними человеческими существами…

В годы Великой Отечественной войны все мысли и чувства советских людей шли в одном направлении.

«Ибо наступила пора самого важного, поистине единственного, от чего зависит все остальное. Это — железная необходимость стереть с лица земли лютого и кровожадного зверя» [4] Чорны К. Т. 8, с. 407—408. .

Об этом романы Кузьмы Чорного, столь созвучные нашему современнику.

Алесь Адамович

Перевод В. Тараса.

Звероватую угрюмость Лявону Бушмару передал батька — княжеский мелкий арендатор. Помер он тогда, когда Россия воевала с немцами. Окрай того леса, который всю жизнь свою сторожил его родитель, арендовал он у князя изрядный надел земли. Когда оженился и отделился от батьки — построился на аренде, все в счет арендных выплат князю. Это был старик могучий, как дуб. Прожил он на свете лет, видно, с девяносто и с любой работой управлялся сам до последних дней своих. Говорили даже, что часа за два до смерти съел еще пару твердых антоновок — так и отошел в полном сознании и без мыслей о смерти; доктора при нем не было никогда, с самых малых лет и до последнего вздоха. Не признавал он докторских лекарств, считал это суеверием, панской выдумкой, хотя сам панов не чурался. Не веря в докторов, он говорил, что человек должен поработать как следует, хорошо выспаться, в меру, с аппетитом поесть — и тогда будет здоров. Когда приезжал, бывало, в леса свои князь, он вместе с княжескими дедичами и такими же, как сам, мелкими арендаторами, всегда являлся в имение — стоял там со всеми перед крыльцом часа по два без шапки, пока выйдет поздороваться с ними князь. Поцеловав князю колено (руку целовали только самые знатные дедичи и фундаторы [5] Заимодавец, тот, кто ссужал помещика деньгами (польск.) . Здесь и далее примечания переводчиков. из имения), тотчас шел домой, никогда не оставаясь поговорить с людьми.

Молодой волчонок — Лявон был уже взрослый хлопец в ту пору, когда помер батька, но еще в солдаты не угодил, годы не вышли. Незадолго до смерти батька не раз говорил ему:

— Ты, сынку, гляди, в солдаты не попадись. А если война затянется, то и загодя об этом думай. Что ж, я уже век свой прожил, может, и не будет меня скоро на свете, так что кумекай сам. Как придет пора идти в солдаты, дак ради бога старайся как-нибудь выкрутиться. Может, денег надо будет сунуть доктору или другому какому гаду, что ж, ничего не поделаешь. Надо дак надо! Я сам не служил, мошной откупился, и дед твой покойный в рекрутах не был: несколько лет подряд таился, доводилось, говорил, неделями отлеживаться в хлеву под навозом; так что и тебе нечего идти служить задарма черту лысому!..

А когда война была с поляками, Лявон по годам уже подлежал призыву в армию, но так как-то все складывалось, что ему даже и стараться не пришлось, чтоб избежать призыва — то отступление, то наступление, то спрячется в укромном местечке. Так оно и шло. Только когда война уже кончалась, приказ объявлен был, что всех дезертиров простят, если они в трехдневный срок сами явятся. У Лявона, конечно, и в мыслях не было — являться, да, может, и не слыхал он о том приказе, отсиживаясь, как волк, в своей лесной глухомани. Но два хлопца-хуторянина из ближайшего залесья сами собрались ехать и его подговорили:

— Дурень ты, что тебе за выгода сидеть дома! Скоро, говорят, замирение будет, потому долго служить не придется, а так — все равно не помилуют.

— А это правда, что теперь ничего не будет?

Ему показали отпечатанный приказ. И хотя читать он не умел, печатной бумажке поверил и таким образом прослужил в Красной Армии около года. Рассказывали, что красноармеец из него получился не ахти какой. Стрелял он хорошо (вместе с батькой охотником был первейшим), но политграмота — это была для него мука. Читать его тоже едва-едва научили, но когда он потом вернулся домой, то сразу и это забыл.

В армию он попал в ту часть, которая недавно с фронта пришла. Стояли сперва в казармах, а затем оставили их.

Среди лесов и поля Лявон Бушмар повеселел, стал более разговорчив. А то раньше, в городе, в казармах, слишком уж был угрюм и молчалив. Часами, бывало, слова из него не вытянешь. Среди такого скопища людей и городской толкотни он чувствовал себя, как медведь в хате за столом.