Кузьма Чорный - Млечный Путь

Несколько раз за всю службу он обращался с просьбой все к одному и тому же товарищу, чтобы тот написал за него матери письмо.

— Напиши, будь ласков, письмо от меня домой, я в долгу не останусь.

Над этим «я в долгу не останусь» всегда смеялись все красноармейцы и однажды даже вывели Лявона из терпения.

— Какой тут может быть смех! А что ж он обязан за меня писать, что ли? Или ты мне, или я тебе — как же иначе? Каждый только сам и для себя только может что-то сделать и когда сам захочет.

— Ты совсем, Бушмар, не коллективный человек, — сказал кто-то из товарищей.

На это он ничего не ответил, заугрюмел и лег на свою койку, отвернувшись от всех. Письмо писать в тот день он уже не захотел. Его написали на другой день, когда тот товарищ, который всегда выручал его с письмами, сам подошел к нему:

— Ну так давай, Лявон, напишем, коли не раздумал.

Лявон стал диктовать:

— Слава богу жив, напиши, здоров. Тошно без дома, и пускай не продает жеребицу и работника наймет, чтоб хозяйство не порушилось, пока я приду…

Мать как-то прислала ему посылку. Лявон вынул из посылки самый большой сыр и подошел к тому товарищу, который всякий раз писал за него письма:

— Возьми, будь ласков, сыр. Ты всегда меня слушаешь, когда я прошу тебя написать домой.

Товарищ обиделся:

— Так, по-дружески, я возьму, а если это плата, то не хочу.

Лявон Бушмар, как беспомощное дите, оглянулся вокруг. Высокая фигура его чуть сгорбилась от какой-то как бы нетерпеливости, недоумение было в глазах.

— Возьми, — повторил он и протянул товарищу сыр.

— Не возьму. Давай все вместе его съедим.

Он не знал, что делать с сыром, положить обратно или оставить у товарища на койке. Но тут сам товарищ помог ему — взял сыр, и тут же все дружно съели его. С той поры Бушмар еще большим волком стал, а все еще больше стали его донимать.

— Не коллективный ты человек. Звероватый.

— Дикий и без человеческого понятия.

— Ты ж никогда человеку, случись что, не поможешь, коли ему нечем отблагодарить тебя.

Бушмар однажды в такую минуту рассвирепел и развернул свои широкие плечи. Одной рукой сгреб сразу троих и швырнул на ближайшую койку. Короткая шея его густо побагровела, он сильно и шумно задышал. После этого с ним почти не разговаривали. Лицо его стало мрачным, брови вечно были насуплены.

Когда вышли из города, отношения между ним и товарищами чуток наладились. Бушмар стал сам заговаривать со всеми. Но не был никогда в большой компании — любил одиночество и даже квартировать остался в крестьянской хате один, без сослуживцев. Он тут немного сдружился с хозяином хаты. В свободное от службы время с большой охотой шел на гумно молотить и всякий раз оживлялся:

— Человек без работы долго не может, разве что закоренелый лентяй или который сызмала не приучен.

А однажды он, разговорившись, признался хозяину, что немного жалеет о своем выборе: не надо было идти в армию.

— Не знал, что так долго будет тянуться служба. Черт знает чем занимайся тут! Разве ж это работа?!

Он теперь очень рвался домой.

На тихом небе стыли звезды. Влажностью исходил лес, и она туманом оседала на голую землю. Перед рассветом молчало поле; сползая в речку, белели на черной земле рукава последнего снега.

Над самой речкой, на холмистом ее берегу, возвышаясь над сумрачными заливными лугами, поднимался неровной стеной лес. Дорога к нему вела через речку, через мост, с поля и луговин. На дороге в лесу было черно и тихо. Поэтому под ногами у человека звонко и мокро трещала прошлогодняя листва. Человек шел неторопливо, нес за плечами узел. Иногда он останавливался там, где деревья отступали от дороги и над полянкой низко нависало звездное небо. Человек словно приглядывался или прислушивался к чему-то. Постояв минуты три, шел дальше. Ступал он твердо, но походка его была раскованная, хотя и усталая, — так ходят по родной земле. Дорога долго шла лесом, перебрасывалась через участки поля, через неглубокие овражки, поросшие ельником.

Уже рассвет занимался, когда человек остановился возле частого неровного забора. Взялся за калитку и пнул ее коленом. Залаял пес, яростно захрипел, бросился человеку под ноги, заскреб когтями по влажным полам солдатской шинели.

— Галас, Галас, — сказал человек.

Пес отпрянул и залаял в сторонке, уже виляя хвостом.

— Галас, не узнал? Ах ты дурень!..

Пес радостно завизжал, подбежал, подпрыгнул, обнял хозяина передними лапами, лизнул в лицо. Человек стоял, ожидая, пока уймется собачья радость. Затем взошел на крыльцо, опустил с плеч узел. В сенях уже стукнула дверь, внутренняя, из хаты, — пес кого-то разбудил своим лаем.

— Кто?

Голос из сеней послышался молодой, женский, приятный, хрипловатый от сна. Человек на крыльце, услышав этот голос, вскинул голову и подался немного назад.

— Кто? — снова спросила женщина.

— Хозяин.

— Какой хозяин?

И, догадавшись, запричитала:

— А боже ж мой, Лявон!

Она с грохотом отодвинула железный засов на двери, и Лявон Бушмар услышал знакомый запах сеней. В кухне женщина зажгла коптилку, и тут Бушмар оторопел, глянув на женщину. Она тоже не совсем, видно, свободно чувствовала себя: стояла возле печи, опустив руки, и молчала. Лицо ее покрылось густым румянцем.

— Ты… тут? — спросил Бушмар.

— Служу… Как ты тогда написал было, чтоб мать наняла кого… Вот я и нанялась…

— Нанялась?

Женщина молчала. Глубокое недоумение отразилось у Бушмара на лице.

— А мать где?

— Мать хворает… Не встает… Уже вторую неделю.

Бушмар отворил дверь в чистую половину хаты. Женщина зажгла лампу. Мать проснулась, заплакала от радости, заговорила и застонала.

Молодая женщина то и дело входила и выходила — начинались дневные хлопоты по хозяйству. Бушмар не стал отдыхать, посидел возле матери, переоделся в свою цивильную одежду и сразу пошел на подворье. Пес весело бегал за ним следом. Бушмар оглядел завалившийся забор, отметил, что во дворе давно не подгребали, что ворота гумна не заперты… Вытащил из колодца ведро воды, проверил, исправно ли ходит ворот.

Как и всегда, вид его был угрюм. Походив по двору, он вышел за гумно. Там пригорок, на котором стояла усадьба, сбегал глубоко вниз, к речке. Под столетними дубами прела прошлогодняя их листва. Молодой ельник зубчато вырисовывался за темной зеленью луговой излучины. С трех сторон был дубняк и ельник. С четвертой — горбатилось поле. Небо над миром было высокое, тихое, весеннее.

Бушмар провел рукою по лицу, словно снимая с него что-то чужое и неприятное. Глаза его превратились в огненные стрелки. Он снял шапку, расстегнул пиджак. Казалось, что это он хочет избавиться от всего лишнего, чтобы как можно глубже слышать великую музыку лесного одиночества.