Кузьма Чорный - Млечный Путь

Возле Сумлич женщина везла дрова. По улице шла девочка, с ведром воды. Она с удивлением смотрела на сгорбленную фигуру незнакомца, еле-еле передвигавшего ноги. Деревья стояли без листьев, из ближайшей трубы струился прозрачный дым. Здесь жили люди. Шредер приблизился к девочке и, стараясь говорить по-русски, спросил:

— Это Сумличи?

— Сумличи.

— А немцев не слышно здесь?

— А ты кто?

— Чех.

— Немцев нет, тут наши. После того как начали лупить немцев на шоссе, они и носа сюда не кажут. Кукиш им!

— Значит, партизаны везде?

— Немцы только в городах остались.

Снова тревога и отчаяние хлынули в его душу и вытеснили робкое желание быть человечным. Подошла еще одна девочка, и новое чувство овладело Шредером. Страх за себя. Страх сменился растерянностью, ослаблением воли. Но разума он не терял. В то же время стремление как-то оправдать себя, убедить всех, что он человек хороший, не покидало его. Это был клубок обостренных противоречий. То ему хотелось крикнуть: «Густав, сын мой! Где ты? Где твои солдаты и величие фюрера?» То хотелось послать проклятье фюреру за то, что обманом привел его сюда, — и целовать этих девочек.

— Это чех, — сказала девочка с ведром второй девочке, только что подошедшей.

— Так чего же ты стоишь? — сказала вторая девочка Шредеру. — Если ты чех, так иди просись к людям в хату. Ты же стоять не можешь.

Вот оно наконец, слово сочувствия! Густав был растроган. Его отяжелевшие ноги подкашивались. Что-то вспоминая, он достал из кармана блокнот, перелистал странички и сразу же нашел адрес, вписанный перед отъездом из Германии предусмотрительной Гертрудой. Этот адрес она обнаружила в его старых письмах и, не без тайных надежд, вписала в блокнот своему мужу. Спрятав блокнот, Шредер сказал:

— Дом Невады.

— Мы заведем, — дружно ответили девочки.

— А ты, правда, чех или, может, немец? — усомнилась одна из них.

— Чех, — успокоил ее Шредер.

Они завели его на окраину местечка, где хаты стояли реже и виднелось поле. В хату они вошли вместе с ним и доложили хором:

— Это чех, хочет есть и спать.

И ушли. Он переступил с ноги на ногу и увидел: на скамье лежит винтовка, на табуретке сидит мужчина, посреди хаты стоит женщина, а в постели — девочка-подросток. Пол в хате земляной, и это прежде всего поразило Шредера. Этот земляной пол так был тогда хорошо освещен солнцем, когда он выздоравливал и, радуясь жизни, расцвел душой и сердцем. Он начал узнавать в этой хате все. А девочка! Она лежит и, наверно, больна. Лицо желтое, исхудалое, будто ее держали в заключении много лет. Но странное дело! Глаза те же самые. И ему показалось, что это та самая девочка, которая когда-то, давным-давно, отпаивала его молоком. Боже, почему так грустно?

— Ну так садись, чех, — отозвался хозяин, — сейчас тебя накормим.

Шредер сел, и мысли его снова смешались. Ему хотелось забыться. И печаль, безысходная печаль о неустроенном мире и о себе захлестнула его.

— Ближе садись, к столу, налью тебе чего-нибудь, — сказала хозяйка.

Он сел за стол и заговорил, как умел, по-русски. Видимо, он немного учился, готовясь стать помещиком в завоеванной стране.

— Когда-то я подарил вам золото. Часы, кольца и драгоценный крест. Тогда, в ту войну, я был в плену и очень больной. Эти прекрасные вещи, надеюсь, принесли вашему дому огромную пользу?..

Он говорил, не сознавая, с какой-то завистливой тоской. В глазах у него темнело.

— Господи! — воскликнула женщина. — Откуда ты знаешь?.. А… Это был ты? Я тогда была еще мала…

— Значит, ты немец? — нахмурившись, спросил мужчина. — И я тогда был мал. А теперь вот она маленькая. — Он указал на больную девочку. — Значит, ты немец? Выйди из хаты! Слышишь? Иди!

Хозяин взял со скамьи винтовку и щелкнул затвором. Шредер вскочил и направился к выходу.

— В сад иди! — закричал хозяин. — Вон туда!

Шредер вошел в сад, где стояли оголенные деревья и земля была покрыта мерзлой листвой.

— Стой, фашист!

Шредер остановился и что-то быстро начал объяснять на своем ломаном жаргоне.

Хозяин не слушал, прицелился и выстрелил. Шредер упал и скончался минуты через полторы.

Кастусь Лукашевич увидел на дереве среди черных листьев подмерзшую грушу. Вспомнил о чем-то, заглянул в сарайчик, выбрал в соломе пару лучших яблок и вернулся в хату. Подойдя к больной девочке, он сказал:

— На, Лизочка, ешь антоновки.

1943

Перевод Б. Бурьяна.

Рыжий бык отбился от большого стада, которое немецкие солдаты гнали куда-то на станцию, и ринулся с дороги в поле. Вдогонку быку стреляли, но ему все-таки удалось выпутаться из беды. Было это весною. До самой осени бык бродил по лесам и полям и стал резвым и быстроногим. Он совсем одичал, но не похудел. Травы еще хватало, хоть зелень уже обожгло чернотою ранних заморозков. Стояла осень. Но дни, случалось, выдавались солнечные, и тогда даже птицы словно забывали про холода. Птиц было много. Они порхали в вершинах деревьев и пели, маленькие и верткие. Иногда бык начинал реветь, но никто в округе, где он бродил, наверно, и не слыхал его. Тут можно было пройти добрый десяток верст и не встретить ни человека, ни жилья его. Лишь чернели печные трубы да головни, и в сухие дни ветер кружил, вздымая к небу, сухой пепел. Много летало воронья, выли бродячие собаки. Порою казалось, что сейчас вот-вот потянет трупным запахом. Вполне вероятно было, что где-то поблизости тронут гниением кто-нибудь незахороненный. Сначала тут прошли немецкие танки, а потом рыскали каратели. Жизнь подалась в леса, притаилась в медвежьих углах, подальше от проезжих дорог. Сплошное опустошение было километров на тридцать вокруг. Как раз в этих местах и облюбовал себе временное пристанище одичалый бык.

Там, где на деревенском пожарище печные трубы уже заросли беленою и повойником, шесть больших вязов поднимали под облака свои густые вершины. Кое-где на них еще держалась почерневшая листва. Густые заросли крушины и шиповника переплелись под вязами. От них было с тысячу шагов до большого пожарища и не более четверти версты до леса. Лес был на пригорке. С него далеко вокруг видно было поле. Когда ночами стала подмерзать земля, рыжий бык начал худеть. Шерсть на нем сделалась длиннее и топорщилась. Как-то раз он забрел к шести вязам, в заросли. Обнюхивая кору на деревьях и кустах, бык хвостом запутался в шиповнике. Стараясь вырваться, запутался еще больше, исцарапался о сучья и колючки и, выбившись из сил, остался так стоять. Он ослабел без еды и от страха и после долгой ночи, на рассвете, истошно заревел. Близким лесом прокатилось эхо. А потом еще и еще. Много раз. Животное молило о спасении. Эхо проносилось по лесу.