Кузьма Чорный - Млечный Путь

Лес тот был густой и старый. Вековые сосны устремлялись в небо. Дуб теснил ветвями соседей, отвоевывая себе побольше простора. Встречался тут и граб. В тени деревьев некогда битые и утоптанные дороги были теперь размыты дождями. По ним давно никто не ходил и не ездил. Шагах в трехстах от такой вот дороги, на трухлявом стволе поваленной дупловатой осины, сидел молодой человек. Что он молод, легко было догадаться каждому, кто увидел бы его в этот миг. Уж слишком порывисто вскинул он голову, как только услышал рев быка. Казалось, что до него донеслась радостная весть, обещавшая, по крайней мере, долгожданное спасение. Глаза его оживились. На лице мелькнула робкая надежда. Выглядел он молодо, хотя и зарос густой щетиной. Он давно не брился и, наверно, даже не умывался. Однако с первого взгляда видно было, что ему нет еще и тридцати лет. Горячей заблестели его глаза, и весь он как-то подобрался, заслышав истошный рев быка… Он встрепенулся, вскочил с трухлявой осины и застыл, вслушиваясь. Глаза его светились надеждой и ожиданием чего-то.

Брови человека сходились дугами и тонкие губы сжимались, когда внимание его останавливал какой-нибудь шорох листка о мерзлую кору. Поглядев на это лицо, можно было определить, что у незнакомого волевая натура. Возможно, так оно и было. Однако эти же самые плотно сжатые губы вздрагивали. Возможно, это от холода или от иных причин, известных одному этому человеку? Как бы там ни было, он все время торопливо искал что-то глазами. Глаза большие, серые — беспокойные. Возле глаз сбегались морщинки, словно человек пристально приглядывался ко всему вокруг и даже к себе самому. Было заметно, что под грязью и щетиной у него бледное лицо с редкими веснушками. И волосы у незнакомца, должно быть, светлые. Но до чего небрежно-запущенным выглядел он! Создавалось впечатление, будто какая-то злая беда, спасения от которой он так искал, ожесточила его и умертвила в нем все доброе. На самые глаза надвинуто какое-то странное подобие шапки, видимо женской, связанной из серой шерсти. Конечно, раздобыл он ее где-то случайно. Либо нашел на дороге, либо отнял у кого-нибудь. Могло быть и так.

Было холодно. И хотя земля еще не замерзла, белая изморозь на листве растаяла лишь к полудню, когда солнце поднялось над лесом. А человек был в легком пиджаке, из-под которого виднелась рубаха, да и то, верно, с чужого плеча: слишком широким был ворот. Рубаха из самотканого полотна и застегнута на шее большой черной пуговицей. Сапоги на нем были немецкие, солдатские, с низкими голенищами, с гвоздями в толстой подошве. А штаны — ватные, порванные на одном колене. И все это измазано землей и выпачкано в грязи, как будто он нарочно валялся в лужах. И не то чтобы отчаяние, а гнетущая тоска время от времени набегала на лицо этого человека и снова пропадала. Не утихала в душе его какая-то тревога.

Пасмурный день светлел. Показалось солнце. Белесый отсвет его тихо лег на деревья и на вороха листвы. Изморозь растаяла, и из-под нее засверкала зелень. Птаха вспорхнула комочком кверху и запела. Словно бы успокоившись, человек опять присел на трухлявую осину. Все чаще и чаще перекликались птицы. И вдруг опять заревел бык. Человек вскочил с внезапной решимостью, будто хотел крикнуть: «Пора, час пробил!» А рев быка все катился-перекатывался по лесу. Скотина ревела все истошнее. И рев этот звал на помощь. Человек оглянулся вокруг, словно определяя направление, откуда доносился рев, затем быстро пошел от трухлявого ствола, на который почти тотчас слетела стайка маленьких птиц.

Прояснялось, и в воздухе теплело. Бык продолжал реветь. Незнакомец старался как можно быстрее пересечь поле, что лежало между лесом и высокими вязами, из-под которых слышался рев. Пока добежал до деревьев, несколько раз оглянулся. Он остерегался чего-то, как будто всюду чудились ему враги. И поэтому, едва только добежав до первого вяза, он тут же припал к нему всем телом. Быка пока еще не видел. Стоял, прижавшись к дереву, и выглядывал из-за него. Птицы и здесь порхали в ветвях. А бык ревел без устали.

Вот он!

Человек увидел его. Бык стоял в таких густых зарослях, что только рыжая шерсть его просвечивала кое-где через крушинник. Бык ревел, фыркал и рвался, но вырваться никак не мог. Человек шагнул из-за дерева и замер а раздумье. Казалось, что он достиг наконец своей желанной цели. И вдруг овладели сомнения: что же дальше-то делать? Он жадно всматривался в животное. Весь подался вперед, готовый броситься на быка. Он обошел заросли крушинника и увидел: задом бык упирался в густой шиповник, и хвост его запутался в колючих кустах. Чем больше рвался и метался бык, тем больше запутывался. Побеги шиповника ломались, но вырвать их из земли бык не мог. На ободранных о колючки и сучья бедрах запеклась кровь. И хвост был окровавлен. Бока опали. Ребра так и ходили под шкурой. Заметив человека, бык вытянул шею и проревел тише, спокойнее. Человек увидел, как присмирело животное, и обрадовался. Расстегнув пиджак, он достал из-за пояса какое-то оружие, похожее на большой финский нож. Держа в руке нож, он еще и шагу не сделал, как лицо его вдруг передернулось и в глазах замер ужас. Почти в такой же позе, как и он, по ту сторону кустарника, с широким штыком от винтовки, зажатым в руках, стоял второй любитель бычатины. Человека в легком пиджаке до жути поразило то, что этот, стоявший на изготовку, смотрел не на быка, а на него самого.

Этот второй выглядел так, что трудно было определить, сколько ему лет. Может, это был старик, а может, и молодой. Он боялся холода и кутался. Шея его была обвязана полотенцем. На нем был русский солдатский полушубок до колен. На ногах солдатские ботинки без обмоток. Крестьянские штаны из коричневого самотканого сукна очень узки и, странно, даже коротки. А ведь сам он был невысокого роста и мог показаться толстяком. Лицо круглое и тоже обросшее, щетинистое и курносое. Глаза застывшие, ничего не выражающие. Однако настороженность не сходила с его лица. Трудно было сразу догадаться, то ли на быка, то ли на человека готовился он наброситься со штыком. Выглядел он здоровым и сильным, голова была обмотана бинтом, широким, грязным, в сухих кровавых пятнах. Бинт шишками выпирал на затылке. Подстриженные двумя пучками усы чернели под носом тоже как шишка, из которой торчал короткий окурок папиросы — то ли примерз, то ли прилип, забытый курильщиком.

Бык вытянул шею и снова заревел. Независимо от хода своих размышлений оба эти человека сделали движение, мгновенное и скорее инстинктивное, нежели обдуманное. Если б кто-нибудь наблюдал за ними со стороны, то подумал бы, что они только и ждали, пока бык заревет, чтобы броситься на него и вместо спасения, о котором он так истошно ревел, убить его. Тем временем бык, будто в изнеможении, опустил морду книзу, — видать, готовясь прореветь еще. Эти двое будто забыли о животном, на их лица набежала тень. Угрюмо и зло примеривались они друг к другу. Смешанное чувство досады и скорби появилось в их глазах. Даже на самый короткий миг они не сводили взгляда друг с друга. Но пристальное внимание граничило с ожесточением и ненавистью, хотя ни один из них не мог даже догадываться, кого он видит перед собою. Каждый из них, казалось, боялся дохнуть. Бык снова и снова вытягивал шею и ревел. А эти два человека ничего не замечали. Во всяком случае, ни один из них даже не взглянул в сторону четвероногого бродяги. Шли минуты, а тревожная недоверчивость их друг к другу все усиливалась. Они уже ненавидели друг друга. И стоило одному из них шевельнуться, как второй тотчас вскидывал руку с оружием, спеша опередить другого. Словно какая-то незримая цепь связывала их, принуждая во всем следовать друг другу. Это угнетало и томило обоих. Глубокие морщины прорезали их лица. Напряжение достигло предела. И вдруг где-то совсем неподалеку, вот тут, может, среди самых ближних кустов, послышались тихие человеческие голоса. Почти шепотом кто-то говорил: