Екатерина Шевелёва - Испытания

Тогда в загсе даже не поцеловались. А дома мать все же встретила хлебом-солью: купила за дикую цену у какой-то женщины возле булочной кусок белого хлеба и раздобыла где-то «бузы» — серой солдатской соли.

Война еще выявлялась во всем городском быте, а тут Нинушка родилась. В родильных домах, впрочем (Шура улыбнулась, вспоминая), было хорошо. Чисто, хотя вокруг в городе еще были грязь и нищета. Всем матерям выдавали белоснежные косынки, и нянечки гордились чистотой и ворчали: «Мы несем их, розовых, беленьких, а вокруг животатые прут, посмотреть им надо обязательно!»

А когда пришла с Нинушкой домой — еды нет, молока нет, давали суфле, заболтанное на воде. Ребеночку 27 дней от роду, а у него, у крохотухи такой, двустороннее воспаление легких и с желудочком что-то. Шура бессонно носила дочку по комнате, держа Нинкину попочку в ладони, чтобы не лилось… Сейчас Нинушке рассказать — пожалуй, назовет сентиментальщиной.

После аврала Александра Матвеевна шла домой пешком, радуясь, что сегодня ей не надо стоять в поздних очередях и тащить полную авоську; все, конечно, купила Нина, она уже сдала экзамены в своем политехническом, перешла на последний курс.

Ни мужа, ни дочки еще не было дома. Александру клонило ко сну — давал знать недосып в авральные дни. Но она вскипятила чайник, заварила крепкого цейлонского и села в качалку на балкон чаевничать — никакой дачи не нужно, которую все равно строить некогда, а покупать не хватает денег.

Прихлебывала чай, оглядываясь мысленно на прошедший аврал — один из самых напряженных за последние несколько лет. Была довольна собой: быстро утихомирила смутьянов, привела свой бригадный корабль к победе.

С балкона виден Александре Матвеевне плакат в гостиной: ледяная гора в форме двух белоснежных медведей; с горы катятся люди в заснеженных коричневых дохах на коричневых санях, которые мчат коричневые собаки. Три больших серых самолета с красными звездами на крыльях — на темно-синем небе. Справа — коричневая трибуна, над ней красные знамена; на трибуне — несколько человек в синей и коричневой одежде. На первом плане в толпе — трое мальчишек в бело-коричневых трусах и майках, двое парней и седой дед — все в синих пиджаках. Вдали — красная кремлевская башня, а под ней коричневая строка «Челюскинцам и спасшим их героическим летчикам пламенный пролетарский привет!».

Разнообразием красок этот плакат 1934 года не отличается, а вот не выцвел за столько лет! Висит у Лаврушиной в гостиной, которая одновременно столовая, над недавно купленным телевизором «Ладога». Но не видит Александра Матвеевна телевизора. И не на его экране, а как бы своими собственными глазами видит она многотысячную толпу, втиснутую в давнишнюю узенькую Тверскую улицу. На праздничных грузовиках приехали из областного центра молодые рабочие в Москву встречать челюскинцев.

Сверху — с крыш домов, с балконов, из окон соседнего с Музеем Революции кино «Арс», из окон кино «Ша-нуар», что на углу Тверской улицы и Страстной площади, — сыплются красные и желтые листовки, кружится серпантин. Ноги скользят на полосках трамвайных рельсов — ходили еще тогда трамваи по Тверской, нынешней улице Горького… Ноги скользят, но упасть невозможно. Некуда упасть. Улица стиснута и забита настолько, что может двигаться лишь всей своей массой, ухая и ахая, как тысячеустый гигант. И бог весть как втиснулась в эту толпу и перемещается, раздвигая ее, машина, сплошь заваленная, засыпанная серпантином, яркими листовками, цветами. А в машине Отто Юльевич Шмидт. Шура, высокая, увидела его, а Павел вежливо приподнял Олю до Шуриного роста.

— «Челюскин»! «Челюскин»! — кричала толпа, называя главу экспедиции именем его корабля.

Вслед за первой машиной еще целая вереница их от Белорусского к Страстной площади и дальше вниз, мимо кафе «Москва», которое сейчас, кажется, называется ВТО. Не было еще ни памятника Маяковскому, ни памятника Горькому. На Пушкинской площади (она называлась Страстной), где теперь кинотеатр «Россия», возвышалась розовая стена Страстного монастыря.

— Да здравствует «Челюскин»! Да здравствуют челюскинцы!

Машины проехали, улица уже зашевелилась иначе, не сплошняком. Шура, обычно сдержанная, возбужденно подхватила под руки Олю и Павла. Ей хотелось высказать то самое главное в жизни, что она только что открыла:

— Понимаете, ребята, они все челюскинцы. Никаких имен, одно имя, один общий подвиг!

До сих пор верна Александра Матвеевна этому принципу: никто не должен из бригады высовываться, все равны. Сообща трудимся — общая победа.

Большое искусство нужно иметь, чтобы всех уравнивать, держать под одним крылом: кто клюнет крыло, кто встопорщится. Однако владеет этим искусством Александра Матвеевна. Когда, например, Настя Кометова сорвала плакат, может, другая на месте Лаврушиной тут же выгнала бы Настю из бригады. Или проработала как следует. Тем более что в монтажном деле Кометова не из лучших: сметливость есть, а ловкости в руках не хватает. Но знает Александра Матвеевна, что и на отдыхе Настя тоже ничем взять не может: не плясунья, потому что в ногах легкости нет, не певунья — эластичности, что ли, в горле нет или чего еще? А лихость ее выделяет как-никак: старается она за счет лихости с другими сравняться. Разгадала Александра Матвеевна Настю и только пригрозила на первый раз; при повторном случае выполнила бы угрозу, но на первый раз не хотела. Верила, что смягченная строгость сильней действует, чем ожесточенная. А насчет проработок вообще была против. Злоба в людях возбуждается этими проработками.

Однажды надумала Александра Матвеевна получше разузнать, как на «шерстопрядилке» работает комсомольская организация. Потому надумала, что запали ей в голову слова Маши Бобровой: «Очень сильная организация, как пропесочат на собрании — неделю щеки горят!»

Маша, дочь потомственных ткачей, до прихода на завод работала на шерстопрядильной фабрике сначала съемщицей, потом прядильщицей. После несчастного случая врачи запретили ей эту работу — слишком шумно. В бригаде Маша со всеми была в хороших отношениях и всем то и дело говорила спасибо. Над Машей посмеивались: «Ну как дела, Спасибо?», «Пойдешь в столовую, Спасибо?». А потом на Машино «спасибо» монтажницы стали отвечать вполне серьезно: «Пожалуйста». Специально поехала Лаврушина на «шерстопрядилку», поговорила там с коммунистами. Оказалось, Маша Боброва попала под машину после собрания, на котором ее «пропесочили». «Вышла на улицу как оплеванная, ничего не видя, ну и не успела отскочить от машины», — рассказывали прядильщицы.

Сделала свой вывод Александра Матвеевна, что секретарь комитета комсомола Валентин Гребешков в целом верно работу ведет: оголтелого «пропесочивания» не допускает; к ней как бригадиру прислушивается. Понимает, что с молодежью она по-матерински…