Леонид Почивалов - Сезон тропических дождей

— Люблю эту песню, — вздохнул Ермек, пребывавший в лирическом настроении. — Хорошая песня!

— Вот уж удивил! — усмехнулся Антонов. — Тебе, сыну степей, джигиту, как раз гнать лошадей надобно. А в песне наоборот — не гони! Что-то ты, Ермек, стал за границей раскисать.

Ермек не принял шутки, упрямо и серьезно сдвинув жесткие брови, повторил:

— Хорошая песня! В ней что-то есть от нашей степной печали. А я хочу в порт махнуть, Андрей Владимирович, на «Арктику». Рябинкин едет туда морячков поздравлять, я бы с ним. А? Не возражаете? И переночую у них. Надоело мне здесь, Андрей Владимирович! У морячков все по-другому.

— Твое дело, Ермек. Езжай!

— А вы… вы, Андрей Владимирович, может быть, тоже? Вы же один. А там…

— Нет, Ермек!

Потом, как обычно, был концерт самодеятельности. Кто-то пел, кто-то читал стихи, и даже собственного сочинения, осоловелые дети, которым в эту новогоднюю ночь разрешили лечь спать попозже, изобразили вокруг малютинской елки новогодний хоровод. Неулыбчивая дочка Демушкина тоскливым голосом спела:

Гвоздем программы оказался Потеряйкин, который показывал фокусы. И надо же, в своей артистической работе оперировал… апельсинами! Десяток плодов клал в мешок, что-то над ним колдовал, пугающе выкатывал глаза, изображая волшебника, потом хватал мешок, свирепо его комкал волосатыми ухватистыми руками и, наконец, вытряхивал, демонстрируя почтеннейшей публике: пуст мешок, апельсины таинственно исчезли. Сидящие впереди дети разевали рты от изумления. Только семилетний Вова, сын Потеряйкина, хихикал в ладошку — он-то знал тайны отцовских фокусов.

После концерта должны быть танцы, а потом показ нового, только что полученного из Москвы кинофильма.

Антонов бесцельно бродил по саду, мельтешили вокруг чьи-то улыбки, искрились в темноте глаза, бил в уши неестественно громкий смех… Антонову казалось, что многие, оборачиваясь, смотрят ему вслед и шушукаются. Еще бы! Накануне новогоднего праздника жена вдруг упорхнула в Москву, Повздорили, должно быть, и серьезно! По пустякам отсюда не уезжают, не ближний свет, билет немалых денег стоит. Каждое новое лицо, которое встречалось Антонову, вызывало у него неприязнь. До чего же все здесь ему надоели! Зря не поехал с Ермеком.

Обрадовался он лишь Лене Артюхиной, когда издали увидел в саду эту долговязую милую девушку.

— Здравствуйте, Лена! Рад вас видеть! Как дела студенческие?

Даже в полумраке сада можно было различить, как на бледных Лениных щеках вдруг проступили красные пятна. Артюхина отвела глаза.

— Вы чем-то расстроены, Лена?

— Да… расстроена, — выдавила девушка.

— Чем же?

— Вами!

— Мной?!

— Вами! — повторила она, голос ее окреп и звучал сурово. — И вы отлично знаете почему.

Она порывисто повернулась и с поникшими плечами пошла прочь. Антонов обескураженно смотрел ей вслед. А ведь он действительно знает, почему Лена Артюхина недовольна им. В тот день в университете он поступил по-свински — обещал не выдавать ее Личкину и тут же выдал. Видите ли, не смог тогда обуздать собственное настроение и праведный гнев против Личкина. И предал доверившуюся ему душу. А теперь этот тип, наверное, исподтишка травит девчонку.

Он направился к воротам. Надо уходить, пока еще кому-нибудь не испортил настроения. Но судьба сегодня как будто насмехалась над ним. Щекастая физиономия Потеряйкина, вдруг выплывшая из проколотой блеском новогодних огней полутьмы сада, вызвала у Антонова прилив неприязни. Потеряйкин был в отличном настроении, нес на лице счастливую ухмылку, довольный собой, празднично раскованный, слегка хмельной.

— Что я вижу! Настоящие маги гуляют по саду! — Антонов заставил себя улыбнуться.

Потеряйкин довольно хохотнул, охотно принимая комплимент.

— А ловко ты, Потеряйкин, расправлялся с апельсинами! Просто чудо! Вдруг на глазах у всех апельсины пропали, словно в воздухе растворились. Неужели совсем? И ни одного не осталось?

Губы шофера растянулись еще шире:

— Да что ты, Андрей Владимирович, это же просто фокус. Как говорят, ловкость рук. Апельсины в мешке оставались.

— Это хорошо, что апельсины сохранились. Хорошо! Может быть, хотя бы по случаю Нового года угостишь сына волшебным фруктом. А то апельсины для него и впрямь волшебные!

И, повернувшись, пошел прочь, уловив в последнее мгновение, как вытянулось лицо Потеряйкина.

Разыскал машину в длинном ряду разномастных автомобилей, выстроившихся вдоль ограды посольского сада. Влез в кабину, сунул ключ в замок зажигания, но не повернул, а откинулся на спинку сиденья. На душе было пакостно и сыро. Ничего себе праздничная новогодняя ночь! Получил заслуженную моральную пощечину от девицы, сам обхамил человека, испортил настроение прежде всего самому себе, ему, наверняка и его жене, тихой, молчаливой женщине с испуганными глазами, а назавтра и ни в чем не повинному мальчонке. — Потеряйкин наверняка проведет семейное дознание и, конечно, всыплет сыну. И Аревшатяна подвел: выдал врачебную тайну.

Все скверно, хуже не придумаешь.

Куда ему деваться сейчас? К своему праздничному столу приглашали Аревшатяны. Несколько дней назад Гурген где-то приобрел редкую нигерийскую маску колдуна, уплатив за нее огромные деньги, она теперь будет лучшей в его коллекции — хотел похвастаться. А коллекция у Аревшатяна удивительная. Чуть ли не половину зарплаты вложил в нее Гурген. Есть вещи старинные, даже прошлых веков. Надумал Аревшатян, вернувшись в Ереван, подарить свое собрание родному городу. «А нигерийская маска в музее будет на самом видном месте, — говорил Гурген. — Я знаю, такой маски даже в дагосском музее нет. Так что приходи, пока не запрятал». Через две недели Аревшатяны собираются отбывать домой и уже начали паковаться. Многолетняя командировка Гургена подошла к концу. Как же тошно будет без них!

Нет, сейчас даже к Аревшатянам ехать не хотелось!

Завел мотор и направил машину во мрак ночных улиц. По краям дорог шпалерами, как солдаты, стояли старые рослые деревья, будто охраняли тишину и безлюдность ночного города. В конце улицы их ветви, опутавшие небо, вдруг разом отсеклись, как обрубленные, и в лобовом стекле повисли яркие южные созвездия, такие крупные и тяжелые, что казалось, вот-вот сорвутся из поднебесных круч и сверкающим градом осыплются на стекло и кузов машины. Чужой город, чужие звезды… Где-то там, среди этих звезд, дрожит крохотный, но все же живой светлячок кораблика, который однажды долго полз по темному стеклу окна гостиничного номера в Ратауле, уходя навсегда в звездную темень океана, пока сам не стал звездой.