Леонид Почивалов - Сезон тропических дождей

— Поеду.

Круглое лицо Дианы расплылось в улыбке. Она бросила короткий торжествующий взгляд на Асибе:

— Вот и хорошо, товарищ! Мне тоже хочется взглянуть на русский корабль. У вас, конечно, найдется в машине свободное место для женщины?

— Нет! — сказал Антонов сухо, чувствуя, как всколыхнулось в нем внезапное раздражение против Дианы. — В этот раз свободных мест в машине не будет. Даже для женщины.

Во время обеда он спросил Ольгу, не захочет ли вместе с ним вечерком проехаться в Агури, в университет.

Раньше они ездили в Агури частенько: университетский парк — единственное место в Дагосе, где иностранцу можно спокойно побродить в неторопливой прогулке, не опасаясь, что к нему будут приставать продавцы масок или нищие.

Сейчас, объявив о своем отъезде в Москву, Ольга упорно старалась избегать ситуаций, которые могли бы их снова сблизить или создать видимость сближения, — будто опасалась самое себя, будто боялась искушения вернуться в их прошлое. Она отказалась мягко, но решительно: нет, ехать в Агури не хочет, намеревается сегодня почитать английский роман в новом номере «Иностранной литературы». И вообще такой жаркий день, что голова у нее как чугунная. Какой там Агури!

Чтобы смягчить обиду, которую, по ее мнению, она наносит мужу отказом, заявила, что лучше займется засолкой привезенных им огурцов.

Но обиды в этот раз Антонов не испытал. Больше того, даже почувствовал облегчение, услышав ее отказ. Теперь своей совести он мог лукаво заявить: я сделал все, остальное зависит уже не от меня.

Вырваться из посольства ему удалось только в четыре. До захода солнца оставалось два часа.

До университета езды полчаса, но в этот раз он гнал машину и добрался минут за пятнадцать до главной площади, которую окружали одноэтажные здания университетских факультетов. Возле них, как стражи на часах, возвышались могучие королевские пальмы с гладкими, серыми, похожими на слоновьи ноги стволами. Здесь, на площади, располагался административный корпус, и в нем был книжный магазин. Ему хотелось скорее перешагнуть порог магазина, который был в двух шагах, но он не позволил себе этого. Он, консул, приехал сюда взглянуть, как устроились два советских студента. Это главное. А уж если останется время… И он вопреки тайному желанию направился в студенческое общежитие, расположенное на другой стороне площади.

Советских студентов в общежитии не оказалось — на занятиях, должно быть. Но возле административного корпуса он неожиданно столкнулся с выходящей из библиотеки Леной Артюхиной. Она улыбнулась Антонову как старому знакомому, хотя виделись они всего один раз, в день ее прибытия в Дагосу.

— Здравствуйте, Андрей Владимирович! А я решила, что свои совсем нас забыли. Вы к нам?

На ее еще не тронутой загаром нездешне белой и нежной коже щек выступил легкий румянец.

— Есть здесь некоторые дела… — неопределенно пробормотал Антонов. — Ну и попутно на вас решил взглянуть. А где Личкин, ваш телохранитель? В консульстве он мне торжественно обещал за вами присматривать!

Антонов весело прищурился, но девушка вдруг сдвинула узенькие ниточки бровей, ее прозрачные серые глаза были серьезны:

— Да ну его!

— Вот тебе на! Поссорились?

— Да так…

— Что-нибудь серьезное?

Лена угрюмо смотрела в сторону и молчала.

Раз так, пришлось проявлять служебную настойчивость: он, как консул, должен знать, что произошло. Наверное, Лена сама была не рада, что обронила свое непосредственное «ну его!». Теперь пришлось объясняться. В общем-то, ничего особенного не случилось. Просто пришлось с Личкиным поругаться. По принципиальному вопросу. По какому? Ну, если прямо говорить — по вопросу отношения к африканцам. Только-только приехал, а ему здесь уже все противно: и в общежитии грязно, и в столовой «скотья жратва», и профессор, к которому его прикрепили для стажировки, туп и примитивен, и развлечений никаких нет. А всех асибийцев окрестил одним словом: «шурики». И уличный уборщик — «шурик», и его сокурсник «шурик», и профессор тоже «шурик». Где он такое глупое слово выкопал? И все с превосходством: этакий белый господин явился к диким туземцам. Ну, она, Лена, и выдала Личкину по первое число: «Знаешь что, Личкин, с таким высокомерием тебе здесь делать нечего». Лена не стала бы с ним связываться, но его отношение к африканцам, возможно, чувствуют другие студенты. А это уже политика. Еще подумают, что все у нас такие, как Личкин.

— И что он? — спросил Антонов.

— Усмехался. Мол, ты низкопоклонка. Только не перед Западом, это еще куда ни шло, а перед африканцами! — Румянец на Лениных щеках вспыхнул еще ярче. — Видите, куда клонит! Патриот портяночный!

Было видно, что Лена болезненно переживает конфликт. И сейчас, рассказывая о случившемся, казалось, вот-вот заплачет от обиды и стыда за сокурсника.

— Я ему: патриотизм несовместим с унижением других наций. Это еще Ленин говорил… — Она смотрела на Антонова удивленными, вопрошающими глазами: — Скажите, Андрей Владимирович, ну откуда в нашей стране берутся такие? Откуда? Ведь почвы для подобных типов вроде бы нет. Скажите, Андрей Владимирович, откуда?

Антонов взял ее неожиданно холодную хрупкую кисть руки, крепко сжал.

— Успокойтесь, Леночка! Откуда взялся? Из щели выполз. Есть еще в нашем Отечестве давние щели, где хоронятся такие вот Личкины. Попадают порой они и за границу. И не всегда на дне их ясных очей различишь темень дремучей натуры. Вот вы, кажется, различили… И спасибо вам!

Она пристально взглянула ему в лицо, даже прищурилась от напряжения.

— Но вы меня не подведете? Это будет ужасно! Ведь я же не жаловалась, правда? Вы сами потребовали. Правда?

Он коснулся ее плеча:

— Правда, Леночка! Вы обязаны были это сообщить. Сами же сказали: политика! А политика — дело государственное.

Когда они расстались, Антонов долго не мог успокоиться. Желание идти в книжный магазин пропало, вместо магазина пошел по пальмовой аллее. Встретить бы сейчас ему этого Личкина, да набить морду за «шуриков»!

Антонов и сам не раз задумывался над примечательной для него, консула, метаморфозой в людях. Там, в Союзе, скромняга, там вроде бы самый обыкновенный, самый рядовой, а здесь нежданно для самого себя вдруг становится этакой важной персоной. Личкин, конечно, исключение. Личкин, судя по всему, хам от рождения. Но этакие странные метаморфозы случаются порой и с людьми вполне порядочными. Иной, ступив на африканскую землю, вдруг делает для себя открытие: оказывается, он здесь иностранец, да еще белый! Белый! Вроде бы особым знаком отмечен. В представлении еще многих африканцев, особенно забитых нуждой, не просвещенных образованием, белый человек всегда повелитель, у него и власть, у него и знания, у него и деньги. Это представление колонизаторы вдалбливали в африканские головы веками. Встретят тебя, белого, на улице — голову клонят: господин! По пятам идут, добиваясь благосклонного внимания: почистить твои ботинки, поднести чемодан, отыскать для тебя такси, и все за ломаный грош. Приятно чувствовать себя повелителем! Слабость человеческая: мы часто думаем о себе выше, чем стоим того. И иной начинает надувать щеки.