Леонид Почивалов - Двое в океане [Хроника одного рейса]

Подошел к противоположной стене рубки, где на специальной тумбочке стоял большой стационарный магнитофон, пошуршал перематываемой пленкой, щелкнул кнопкой, и помещение рубки наполнила мелодия — неторопливая, нежная, грустная.

— «Изабэль»! — торжественно сообщил Моряткин. — Поет Шарль Азнавур. Французский шансонье. Может, слышали?

Смолин усмехнулся про себя: это была любимая песня Тришки. Он брал гитару, а Тришка нестойким, робким голосом, неторопливо, раздумчиво — под Азнавура — пыталась рассказать гостям о чьем-то утраченном счастье.

— У меня была девушка, — сообщил Моряткин. — Очень эту песню уважала.

— Почему была? Расстался с ней?

— Она со мной рассталась. — Радист скривил рот в горькой усмешке. Помолчав, решительно закончил: — Но все равно лучше меня ей никого не найти. Вот так-то.

Азнавур допел свое до конца, но Моряткин не дал песне затухнуть, решительно подошел к магнитофону, снова защелкал кнопками, и баритону пришлось повторять все сначала.

— В Ростове живет… — продолжал радист, словно они и не прерывали разговора. — Верой зовут. Вера Вячеславна. Красивая. На щеках ямочки. Вот вернусь из рейса, спишусь насовсем на берег и подамся в Ростов. Вдруг передумает?

— Увольняться решил?

— Железно! В этом рейсе последняя точка. Уже без тире. — Он показал глазами на стол, где лежала стопка радиограммных бланков. — Видите, сколько сегодня принял? И в каждой «люблю», «целую». Но все на бумаге. Уж такая наша моряцкая доля — любовь на бумаге. А мне хочется, чтоб не на бумаге, а в натуре — и женщина, и любовь, и все такое прочее… Понимаете, не моряк я по душе. Не моряк! Хоть и фамилия вроде бы моряцкая. А я — земледелец. Землю люблю, а не воду. У каждого свое.

Господи! У каждого свое. Оказывается, под его тельняшкой прячется вовсе не морская душа. Море не любит — ну его! Одно беспокойство. Ни дома, ни семьи. Пять лет плавает. Баста. Насмотрелся заграницы. По горло ее теперь. От покойного отца дом остался — владей не хочу, при доме землица, сад добрый. На одной вишне прожить можно.

Моряткин помолчал, в раздумье глядя прямо перед собой в зашторенный иллюминатор.

— Может, и Веру Вячеславну уговорю. А вдруг?!

К утру шторм затих. В шесть часов Смолин потеплее оделся и отправился на самую верхнюю палубу — лучшее место для обзора. Был уверен, что в этот час не встретит тут ни души, но неожиданно обнаружил у борта в слабом отсвете ночных судовых огней чью-то щуплую фигурку. Человек был в сдвинутом на затылок берете и светлой нейлоновой куртке. Подойдя поближе, с удивлением понял, что это Солюс. Вот кто, оказывается, самая ранняя пташка на «Онеге»! Значит, тоже поднялся до зари, чтобы встретить Босфор.

Академик обрадовался неожиданному собеседнику.

— Превосходно, что пришли. Как раз вовремя! — сказал он таким тоном, будто и не сомневался, что Смолин явится сюда именно сейчас.

Смолин тоже был рад: вот кому он и расскажет о том, что приключилось с ним ночью. Этот поймет! Встал рядом с академиком, облокотившись на деревянный планшер борта, и даже во тьме почувствовал, каким хилым и слабеньким выглядит старичок рядом с ним, большим, широкоплечим, крепко сколоченным.

— Ну и ночка у меня была!.. — начал Смолин. — Представляете, я…

— Представляю!.. — перебил его академик. — Качка оказалась весьма и весьма ощутимой. Вы в качке новичок?

— Новичок…

— Сочувствую. К морю сразу не привыкнешь. Для этого нужно время. Может быть, годы!

И Смолину снова почудились в голосе академика нотки мальчишеской гордости: вот, мол, а для меня эта качка — ерунда, я бывалый моряк.

Внизу, в темной глубине, еле угадывались очертания мощного тупого носа корабля. Он врезался в тяжелый забортный мрак, раскалывая его, будто арктический лед. Все небо было усеяно звездной крупой, необычайно густой и яркой. Не верилось, что еще совсем недавно небо и море сливались в единую черную мглу.

— Давно вы здесь? — спросил Смолин.

— Да с час, наверное. Все жду, когда с турецкого берега пробьет огонек маяка. Даже замерз.

И Смолин почувствовал, как его сосед подвигал костлявыми плечами, на которых куртка висела, как на вешалке.

— Ночь, холодище, и вы решились выйти сюда в полном одиночестве.

— Интересно! Босфор ведь! Босфор! — Солюс вздохнул: — Очень жаль, что в полном одиночестве… Очень жаль!

— Но вы наверняка здесь бывали раньше, и не один раз!

Солюс с хрипотцой, простуженно покашлял.

— Вы еще молоды, любезный Константин Юрьевич. Вам меня трудно понять. Видите ли… Как вам объяснить-то? — Он достал платок и провел им по лицу. — В этом рейсе мне исполнится восемьдесят. Говорят, сейчас это еще средний возраст, — он хихикнул, — но, увы, восемьдесят есть восемьдесят. И никуда от них не денешься. Жизнь там, за кормой, позади. Остался от нее только самый малый хвостик. Это мой последний рейс. Отплавалась старая галоша. Отплавалась!

Встречный ветер мягко касался их лиц, он был теплый и нес запахи неведомой земли.

— Вот и пошел в этот рейс прощаться с морем. И с Босфором тоже. Стою, жду здесь, когда Босфор подмигнет мне по-дружески, как пятьдесят лет назад, в первое мое плавание. Мы с ним давние друзья. А с друзьями надобно прощаться.

— Что-то вы, Орест Викентьевич, в миноре.

Академик быстро и горячо возразил:

— Нет! Нет! Ничего подобного! Никакого минора! У таких стариков, как я, минора быть не может. Мы на него не имеем права. Минор — удел влюбленных гимназистов. А нам, отжившим, портить оставшиеся годы пессимизмом — безумие. Наоборот, надо наслаждаться тем, что еще имеешь… — Он простер руку во тьму. — Вот всем этим: морем, звездами, огоньками во тьме. — И вдруг радостно воскликнул: — Вон, кстати, и маяк!

Прямо по курсу судна вспыхнула и погасла чуть различимая звездочка, снова вспыхнула, снова погасла, будто слала она привет из самых глубин Вселенной.

— Подмигивает! — удовлетворенно произнес Солюс.

Постепенно блеск маяка становился все ярче, все увереннее прокалывал предутреннюю тьму. А за кормой, в той стороне, где была Родина, занималась бледная заря. Ветер потеплел и дул теперь с запада, с той стороны, где лежали невидимые берега Болгарии.

— Хорошо!

— Хорошо!

— Только не подумайте, любезный Константин Юрьевич, что рядом с вами блажной старик, — вдруг серьезно произнес Солюс. — Пошел я в этот рейс вовсе не для того, чтобы перед вечностью поахать над красотами мира, который скоро оставишь. Дела есть. Восемьдесят лет прожил, а всего не переделал. Даже наоборот, чем старше, тем больше забот. Самое главное — еще успеть закончить что-то нужное и полезное. И прежде всего то, что могу сделать именно я, никто другой. Таково наше назначение. Перед вечностью. Перед небытием.