Леонид Почивалов - Двое в океане [Хроника одного рейса]

— Позвольте я вам помогу, Орест Викентьевич! — поспешил к нему на выручку Смолин. — У вас мокрые ботинки, на лестнице можете поскользнуться.

Солюс быстро обернулся, насмешливо прищурился.

— Это не лестница, молодой человек. Это трап!

— Да, да, трап! — согласился Смолин. — Но видите, как бросает! Шторм ведь…

— Шторм? Да разве это шторм! Это так, легкая непогодка, уж поверьте, любезный Константин Юрьевич, старому моряку.

— А где вы так промокли?

— На палубе. Любовался стихией! — В голосе академика прозвучало что-то задорное, мальчишеское, даже хвастливое: вот каков я! Думаете — дряхлый старик? Ошибаетесь! Я еще — ого-го! А вы — помочь!

Когда они с трудом добрались до кают-компании, Солюс, переводя дух, назидательно произнес:

— Для мужчины шторм — благо! — и решительно шагнул в открытую дверь.

В этот момент судно резко легло на правый борт, и Солюс, странно подскочив, взвился в воздух, под потолком проделав немыслимый пируэт, устремился в центр зала к столику, за которым сидели люди, и в то же мгновение оказался в руках Крепышина. Ученый секретарь поймал академика с ленивой легкостью и осторожно поставил на пол.

— Не повредились, Орест Викентьевич?

Академик повел плечами, подергал головой.

— Отнюдь! — и задорно улыбнулся, оглядывая сидящих. — Даже не предполагал в себе такой прыти!

— Как говорил Остап Бендер… — Щеки Крепышина залоснились в предвкушении попавшей ему на язык подходящей к моменту цитатки. Но Солюс решительно поднял руку:

— Нет! Нет! Не Бендер! Резерфорд. У Резерфорда есть превосходное выражение: «Если человек…»

Однако в кают-компании так и не узнали, что сказал по этому поводу великий английский физик, ибо судно бросило теперь уже на левый борт, и снова вовремя подоспевшая надежная рука Крепышина подстраховала старика и помогла ему добраться до своего места.

Когда к компании за капитанским столом присоединились Смолин и пойманный в воздухе академик, Золотцев приветствовал вновь прибывших восклицанием:

— Гвардия умирает, но не сдается!

Настроение у начальника экспедиции было благодушное. Он намазывал маслом толстые ломти белого хлеба, клал на них тускло поблескивающие старым серебром куски жирной селедки, аккуратно прикрывая нежными лепестками репчатого лука, прижимал это сооружение пальцем и с удовольствием запихивал его в рот.

На лице Смолина, видимо, отразилось изумление при виде поданной на завтрак селедки. Это не ускользнуло от внимания Золотцева, он весело прищурился:

— Сегодня понедельник. А в понедельник на завтрак у нас положена селедка.

— Традиция русского флота, — пояснила Доброхотова.

— Прекрасная еда! — бодро добавил Солюс, уже оправившийся от пережитого потрясения.

Пища сейчас вовсе не вызывала у Смолина энтузиазма, но, глядя на Золотцева, он сделал себе бутерброд, надкусил и понял, что съест до конца.

— Вполне! — одобрил он вслух.

— Хорошо проходит во время качки, — подтвердил Солюс.

— Вам повезло! — заметил Кулагин. — Если бы ваши биологи опоздали в порту хотя бы еще на полчаса, вы сегодня лишились бы такого роскошного угощения, как селедка.

— Почему же? — не понял Смолин.

— А потому, что тогда по календарю мы бы вышли в понедельник, а на «Онеге» не любят понедельники и тринадцатого числа. Отсрочили бы на целые сутки.

— Бог с вами, голубчик Анатолий Герасимович! При чем здесь «Онега»? Не перебарщивайте, пожалуйста! — пожурил его Золотцев, спокойно допивая чай. — Такие причуды во флоте обычны.

— Правильно! — с горечью подтвердил помполит Мосин. — Мы боремся с этими предрассудками, но они так живучи!

— Наверное, вы, Анатолий Герасимович, сами черных кошек обходите. А? Признайтесь! — добродушно посмеялась Доброхотова, взглянув на Кулагина.

Старпом с каменным лицом отпарировал:

— Я, Нина Савельевна, много лет в море. На научном впервые. Все на танкерах. А на танкерах не держат ни кошек, ни женщин. Некого обходить.

В кают-компанию вошел новенький. Он был высокого роста, светловолосый, лобастый, в очках. Уныло сосредоточенное лицо, ссутуленные плечи, сиротски-серая, застиранная байковая ковбойка, до белых плешин вытертые джинсы, и на огромных ступнях неожиданные в эту пору резиновые шлепанцы-вьетнамки, прицепленные к большому пальцу.

Перехватив взгляд Смолина, Доброхотова тихонько пояснила:

— Файбышевский. Из минздравовского НИИ. По его милости мы и опоздали с выходом в рейс.

На утюг похож, подумал Смолин, разглядывая Файбышевского, который с трудом пристроил свое громоздкое тело за соседним столом, рядом с Крепышиным, выставив из-под стола длинные босые ноги, словно для всеобщего обозрения. Пришлось снова взглянуть на них, и этот взгляд окончательно закрепил внезапную неприязнь Смолина к этому человеку.

— А где же его сотрудница? — поинтересовался Смолин.

— Вы о ком? — Доброхотова растянула губы в ехидной улыбке. — О той дамочке, которая решила, что только в этом городе сможет достойно запечатлеть на фото свою неотразимую личность? Нет ее здесь! И быть не может! В кают-компании питается только начальство, — назидательно разъяснила она. — Все прочие внизу, в столовой команды.

«Все прочие» резануло слух сидящих за столом. На Доброхотову взглянули с удивлением.

Золотцев попытался нарушить неловкую паузу.

— Сегодня перед завтраком ко мне заходил Файбышевский, — понизив голос, чтоб не слышали за соседними столами, сообщил он. — Просил с завтрашнего дня перевести его в столовую команды. Хочет кормиться со своей сотрудницей.

— Но ему, как начальнику отряда, положено быть здесь, среди руководства! — снова недовольно отозвалась Доброхотова. — Если каждый будет вот так, самоуправно… Впрочем, тут все ясно. — Она многозначительно усмехнулась. — Видела я вчера эту дамочку!

Все молчали.

Сидящий напротив Смолина первый помощник Мосин звякнул по тарелке прибором, свидетельствуя, что завершил трапезу, хотел было встать, но, словно вспомнив о чем-то, наморщил лоб и потянулся к Смолину.

— Простите, вы рисовать умеете?

— Что? — не понял Смолин.

У помполита дрогнули длинные темные ресницы, словно он устыдился своего вопроса. Уже без уверенности повторил:

— Рисовать. Картинки, карикатуры, все такое… Мне редколлегию стенгазеты надо формировать…

В разговор вмешался Золотцев, который широким, как салфетка, носовым платком отирал свое поблескивающее потом лицо.

— Бог с вами, голубчик Иван Кузьмич. Вряд ли у доктора наук Смолина найдется время на карикатуры, даже если бы он был Кукрыниксами. Вы уж, голубчик, кого-то другого поищите. Помоложе…

— Чайкин хорошо рисует, — донесся от соседнего стола голос Крепышина.