Леонид Почивалов - Двое в океане [Хроника одного рейса]

Подписался полным научным и служебным титулом и адресовал радиограмму в Совет Министров СССР.

Отпечатанный лист сунул под нос Моряткину. Тот профессионально, одним взглядом ухватил сразу весь текст и даже присвистнул от удивления:

— Ого! Правительственная! Неужели мы все это нашли?! Ну и молотки! Значит, не зря?..

— Не зря!

— Тогда не так обидно и тонуть…

Тот же текст, но уже на машинке с латинским шрифтом, Смолин отпечатал по-английски. В двух экземплярах. Первый предназначался прямиком мировому эфиру — океану, миру, людям: «Всем! Всем! Всем!», второй адресовался в американский город Норфолк Клиффу Марчу. Ко второму Смолин сделал приписку:

«Дорогой Клифф! Мы не забыли тебя, Томсона, Матье, верим в вас. Спасибо за помощь спаркеру. В нашем успехе есть и твоя доля. Все будет о’кэй! Помнишь у Хемингуэя? Человек рождается не для того, чтобы терпеть поражения. Значит, нам с тобой так и держать…»

Эх, сообщить бы еще и по Атлантиде! Да сейчас уже недосуг.

Оба листка положил перед Моряткиным для перевода на язык морзянки, а сам сел за второй передатчик. Он уже был настроен на телефонный канал.

Сперва вышел на позывные норвежца и по-английски зачитал только что переданную с мостика очередную сводку. Хрипловатый, прошитый треском бушевавшей в поднебесье бури голос норвежца откликнулся коротко: «О’кэй! Сообщение принял. Полным ходом идем к вам. Держите с нами связь. Желаем удачи! Капитан». В том же духе ответили с аргентинского и польского судов. «Кама», находившаяся ближе других, на форсированном режиме машины шла к Карионской гряде. Главная надежда была именно в ней, «Каме», — ей оставалось четыре часа ходу. Продержаться бы им эти четыре часа!

Пришел в радиорубку Руднев с листком в руке, выслушал новости с судов, готовых прийти на помощь, с сомнением помотал головой:

— Толку-то от этой «Камы»! Четыре часа — вечность! Вон как валяет. Через часик, если ветер не спадет, объявим шлюпочную тревогу. — Он мрачно усмехнулся. — Тоже толку мало. Здесь акулье место. Все одно: что оставаться на судне, что тонуть в шлюпке.

— Неужели все одно? — насторожился Смолин. — Значит, и на шлюпке никакой надежды?

Руднев чуть приподнял плечо:

— Ну, считается, что в шлюпке надежда все-таки остается. Но нам-то, мужичкам, что от этого? Мы на плотах. А на плотах в такой круговерти одно слово — кранты.

Он положил на стол перед Моряткиным листок.

— Капитан просил отправить. Жене. Но не отдельно, а со всеми личными.

Когда Руднев вышел из рубки, Моряткин, на минуту оторвавшись от работы, заметил:

— Зря второй страху нагоняет. Выкарабкаемся! Где наша не пропадала! Либо «Кама» подоспеет, либо прибрежное течение пособит нам, отнесет в сторону, как надеется капитан, либо на плавсредствах выберемся. А если и на камни выбросит, тоже есть надежда!

— Разве уцелеешь на камнях-то? — усомнился Смолин.

— А что?! Бывали случаи… И немало.

У радиста была неистребимая, даже не моряцкая, скорее крестьянская жизнестойкость, привыкшая опираться не столько на разумный расчет, сколько на наш вековечный «авось». Этот самый сердцу любезный «авось» не так уж и редко выручает, и все потому, что в конечном счете за ним стоит не капризная птица удачи, а вера человека прежде всего в самого себя вместе с покорной готовностью к тяжелому трудовому поту, не знающему границ терпению и риску.

— Я буду твои отрабатывать, — предложил Моряткин, — а ты пока разбери вон ту кучу личных. Пуншировать умеешь?

— Не приходилось.

— Ладно, запунширую потом сам. А случится в минутах просветик, все и зафигачим на короткой волне на незабвенную Родину. Ты пока отпечатай. И следи за текстом. Чтоб коротко и без паники. С достоинством! Капитан приказал. Только капитанскую не правь — сам понимаешь!

— Понимаю.

— Действуй!

Неожиданным «ты» Моряткин как бы окончательно делал Смолина «своим».

Радиограмм оказалось множество. Приветы, наставления, советы, просьбы. И ни в одной — и тени отчаянья. Зря волновался капитан. Это были мужественные послания, и Смолин снова подумал, что рядом с ним на «Онеге» люди, которыми можно гордиться.

В этом бумажном ворохе он прежде всего отыскал радиограмму Лукиной и облегченно вздохнул: еще не отправлена! Как и все другие, она была довольно длинной и адресовалась только дочери.

«Дорогая моя, — писала Ирина, — наступил такой момент в жизни, когда ты должна узнать правду. Настоящий твой отец Константин Юрьевич Смолин, близкий мне человек. В этот час он тоже на борту «Онеги». Так получается, что все это я сообщаю тебе сейчас, когда за бортом бушует шторм. Но ты когда-нибудь поймешь, что я должна была сделать такое. Знаю, эта весть принесет беду другому человеку, которого ты называешь своим отцом, но я умоляю его найти в себе мудрость и великодушие и простить меня, а ты относись к нему по-прежнему как к отцу, потому что он добрый человек, достойный настоящей любви и уважения. Низкий ему поклон. Береги себя, родная, помни, что самое главное в жизни — никогда не изменять себе самой. Счастливого тебе будущего. Прости меня за все. Я люблю тебя. Твоя мама».

Прочитав текст, Смолин, не колеблясь ни мгновения, вычеркнул почти все, оставив лишь завершающие фразы: «Береги себя, родная…» И, отпечатав эти строки, снова ощутил горечь досады, теперь подумав уже не о себе, а об этом самом Игоре. Зачем же и ему наносить такой удар? Бессмысленно! Жестоко! Сразу обоих наотмашь! Не поймешь женскую натуру.

Все, все нелепо получилось в их жизни!

Он вспомнил фотографию Оли. Светлые, широко раскрытые детские глаза, взирающие на жизнь доверчиво и удивленно: вот она, жизнь, — прекрасная, солнечная, бесконечная! Неужели и вправду Оля похожа на него? На него, Смолина, ее отца!

И он улыбнулся дочери.

Ушел в себя лишь на минуту, а она показалась целой жизнью. Теперь снова за дело! Отпечатал все остальные радиограммы. Кроме той, что написала Лукина, ни одна не потребовала цензорского вмешательства. Радиограмма Диамиди вызвала улыбку: «На экзаменах держи курс на пятерки. Троечников не терплю», — должно быть, сыну. Самой короткой оказалась капитанская: «Я сейчас думаю о вас».

Когда работа была закончена, Смолин положил листки с готовыми текстами на стол Моряткина. Тот на секунду оторвался от аппарата.

— Ого! Сколько насочиняли! — поднял глаза на Смолина. — А ты?

Смолин покачал головой.

— Чего же так? — удивился радист. — Надо отправить! В такой обстановке положено. Вдруг вправду последняя! Или некому?

Смолин поколебался. А что, если в самом деле последняя!

— Пожалуй, ты прав! — И Смолин вставил в каретку машинки еще один лист бумаги. Что же написать? Он попытался представить лицо Люды в тот момент, когда придет к ней весть о гибели «Онеги». Пожалуй, от такого она не скоро отправится. Вторая в ее жизни катастрофа, теперь уже полная. А ведь Люда его любит. В этом все и дело, что любит! «Твои уходят корабли, а я как рыба на мели…» Он отстукал короткое: «Идем курсом к дому. Все нормально». И, поколебавшись, добавил то, что прочитал у капитана: «Думаю сейчас о вас». И вдруг вспомнил о матери. Ей уже не пошлешь… Но ведь он послал ей! Океану, миру, людям, прошлому и будущему…