Леонид Почивалов - Двое в океане [Хроника одного рейса]

Вот так и на «Онеге» сейчас. Наверное, существует некая извечная особенность народа: в суровый час, стряхнув с себя все привычное, расхолаживающее, каждодневно опутывающее — благодушие, лень, разгильдяйство, необязательность, — вздохнет поглубже, натужит мускулы, соберет в кулак волю и встретит беду как и подобает большому и сильному — ничего, сдюжит, не то бывало!

Один лишь Кисин! От страха, должно быть, налакался. Но и Кисина подцепил объектив Шевчика, холодно проследил, как тот, ухватившись за крюки лебедки, заставил себя встать, подержался в вертикальном положении секунду и при очередном крене рухнул снова как подкошенный. Отличный кадр! Были в тот суровый час и такие! Молодец Шевчик! Тоже выполняет долг! Хороший фильм будет. Только кто увидит?..

Катушки с лентами лежали рядом с осциллографом — Смолин знал, что в них. Ничего значительного звуковой щуп в толщах морского дна не обнаружил. Предыдущие записи осциллографа говорили лишь о том, что в этой впадине происходит борение двух гигантских литосферных плит, одна одолевает другую, всей своей неимоверной тяжестью придавливая ее, как борец на ковре подминает поверженного противника. К этому выводу подводили все главные положения смолинской теории, а могучий чайкинский спаркер убедительно их подтверждал. Но, увы, жирная чернильная линия на бумажной ленте, отмечая общее, была невозмутимо однообразна, искомой аномалии не обещала. Может, Чайкин прав? «Вдруг» не происходило.

Последняя катушка была отработана как раз после того, как начался новый отсчет во времени существования «Онеги». В самом начале ленты перо самописца вдруг нервно засуетилось, запрыгало по бумаге, готовое выскочить за границы ленты, но припадок был коротким — осциллограф лишь мимолетно откликнулся на взрыв в машинном отделении судна и снова продолжал привычное, неторопливое — линия — зигзаг, еще зигзаг, дуга, линия… Смолин подумал, что сейчас он похож на врача, который рассматривает только что полученную кардиограмму и ему положено поставить диагноз. Диагноз и по последней ленте напрашивался простейший: без аномалий!

Неожиданно в раскрытую дверь отсека ворвался густой, тяжелый, хриплый от ветра и влаги гудок «Онеги». Он длился мучительно долго, потом внезапно, как обрезанный, оборвался и через несколько минут повторился снова… Может, это уже конец и в следующий миг динамик прикажет покинуть судно?

Смолин поднялся со стула. Пустая работа! Длиннющая лента, края ей не видно! И все одно и то же занудство!

Но что это?.. Он потянул ленту к свету лабораторной лампы. Однотонный рисунок на ней внезапно изменился, стал совсем иным, непохожим на тот, что был во всех предыдущих катушках. Опытному глазу было вполне достаточно этих загогулин на бумаге, чтобы понять, что сообщил аппарат. Узоры обозначали нефть! Поначалу в их начертании была некая неуверенность, потом штрихи ложились на бумагу уже решительнее, гуще, четче. Нефть!

С лентой в руках Смолин запрыгал по тесному помещению лабораторного отсека, захохотал:

— Эврика! Ура! Нашел!

Если бы в эту минуту кто-то посмотрел на него со стороны, то пришел бы к бесспорному выводу: человек спятил!

— Как же мне повезло! Как нам повезло!

Там, под дном «Онеги», под мягким слоем молодых, всего в несколько миллионов лет, океанских осадков, простирались, как начинка пирога, жирные пласты нефти. Уже по первым штрихам их контура на бумаге было видно, как они мощны, просторны, должно быть, тянутся на десятки километров — именно так предполагала, так требовала его теория. Значит, он не только нашел гигантский клад черного золота, но и победил в своей теории, значит, она способна реально предсказывать присутствие где-то в земной коре подобных кладов! Смолин давно был убежден в возможности такого предсказания. И вот впервые это стало явью. Честно говоря, он не ожидал успеха такого масштаба. Как поразятся там, в Москве! Глубина под ними всего сто метров. Пустяк! Значит, запасы нефти могут иметь промышленное значение. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра до них доберутся. Важно, что они открыты. Открыты в самом, казалось бы, недоступном районе. Надо немедленно об этом сообщить. Кому?..

Очередной протяжный гудок «Онеги» вернул Смолина к действительности. Он скатал бумажную ленту, сунул катушку в карман и кинулся на мостик. Он знал, что сейчас нужно делать.

В ходовой рубке, на фоне жидкого предвечернего света, струящегося через лобовые стекла, чернели фигуры тех, кто нес главную ответственность за судьбу «Онеги». Среди этих рослых людей обычно самой неказистой выглядела фигура капитана Бунича. Но сейчас это была фигура другого, непривычного капитана, вовсе не надломленного болезнью, а собранного, сильного, подтянутого, готового к действию. Он даже казался выше ростом. Смолин подумал, что в этой коренастой плотной фигуре воплощена ныне их надежда.

Рядом с Буничем богатырски возвышался второй помощник Руднев, а у пульта в желтом отсвете приборов управления вырисовывался ладный, юношески четкий торс рулевого Николая Аракеляна.

Капитан подошел к локатору, надолго спрятал лицо в его резиновом раструбе.

— Уже сто тридцать, — сказал, возвращаясь к поручню перед лобовыми стеклами. — Несет! Если бы западный мыс проскочить… А там ветер будет уже союзником!

— Если бы! — с сомнением в голосе повторил Руднев.

— Евгений Трифонович, а вот вы были на фронте… — Голос Аракеляна приобрел раздумчивую тональность. — Скажите, перед атакой вот такое же состояние, как сейчас? Веришь, что возьмешь верх? Даже в самом безнадежном положении? Веришь? Да?

— Тогда нечего и идти в атаку, если не веришь.

— Даже в самом безнадежном?

— Если у командира есть мозги, он в безнадежное дело не ввязывается. Он должен всегда рассчитывать на удачу.

— Выходит, все-таки удача или везенье на войне много значат? — спросил Руднев.

— Не только на войне…

Они помолчали. Слышно было, как свистит, набирая силу, ветер в паутине корабельных антенн, грохочет волна, ударяя все больше в левый борт судна, — один удар, второй, третий, океан пытается опрокинуть «Онегу», а она сопротивляется, полежит на борту и тяжело, словно из последних сил, выходит из крена. В такие моменты если не вцепишься во что-то надежное — полетишь от борта к борту, алой кляксой останешься на стене. Да еще духота! Тяжелая банная духота, в которой вязнет каждое твое движение.

— Эх, мама родная! — вздохнул Руднев и подвигал острым кадыком. — Жарковато. Душа томится. Пивка бы сейчас! Холодненького! Самое время.

— Самое время вперед смотреть! — пробурчал капитан.

— А что там увидишь, капитан? — усмехнулся Руднев. — Камушки! А среди них любимую тещу, которая тебе язык показывает.