Леонид Почивалов - Двое в океане [Хроника одного рейса]

— Беги на мостик! — сказал Смолин. — Если капитан разрешит…

Рачков отшвырнул свой жилет, как вещь нелепую и бесполезную, и ринулся вверх по трапу.

На «Онегу» стремительно ползли тучи. Они были теперь совсем низко, вот-вот сорвутся с вышины, рухнут, придавят судно, как скорлупку… Палуба ходила ходуном, и появившийся на ней кинооператор с тяжелой камерой в руках еле держался на ногах.

— Вы все еще здесь? — изумился Смолин.

— Здесь! — подтвердил Шевчик. — А что? Работаю. Только вот беда-то какая… — он сокрушенно покачал головой.

— Ничего! Не надо терять надежду, — решил успокоить его Смолин. — Может, «Кама» подоспеет. Или…

— Да я не о том! — поморщился Шевчик. — Пленка кончается. Перестарался на увертюре, а сама опера еще впереди.

В следующий момент он вдруг судорожно вскинул руку, цепляясь за воздух, потому что «Онега» сделала странный затяжной пируэт — сперва опасно зарылась носом в черную, почти отвесную стену водяного вала, потом нос, будто наскочив на риф, взметнулся ввысь, а корма почти по палубы ушла в воду, вслед за этим другая волна подступила уже с левого борта, следующая — с правого, судно шарахалось из стороны в сторону, будто оказалось в окружении банды и его волтузили злые мощные кулаки, не давая очухаться. Заскрежетал металл, потом что-то затрещало, ломаясь, казалось, вразнос пошел сам корпус. Смолина и Шевчика сбило с ног, прижало к доскам палубы, на них обрушился каскад тяжелых, как дробь, соленых брызг, занесенных штормовым ветром из-под борта.

Когда судно выровнялось, они не сразу смогли прийти в себя, медленно поднялись на ноги, с них скатывались потоки воды. Неужели в этой чудовищной круговерти остались целы?

— Вот это долбануло. — Шевчик даже улыбнулся, шевельнув щетинкой своих коротких усиков. — Слышали треск? Я решил, что «Онега» напополам. Как говорил Есенин, и часы деревянные прохрипят мой последний двенадцатый час… Ну, думаю, вот и прохрипели!

Он поднял с палубы свою камеру, осмотрел, обтер рукавом куртки.

— Цела! Главное, чтоб цела была камера! — С привычной цепкой деловитостью пошарил взглядом по верхней палубе, и вдруг глаза его расширились и застыли. — Флаг! — пробормотал чуть слышно. — Подняли флаг! Без меня! — В голосе его звенело страдание, лицо было мокро от брызг, но казалось, что кинооператор плачет.

— Какой кадр! Какой кадр упустил! Мог бы стать завершающим — шторм, судно погибает, но не сдается. Как «Варяг»! А над судном — красный флаг. Кадры-люксус! — Пораженный внезапной мыслью, закричал: — Нет! Шалишь! Двенадцатый час пока не пробил! Остановись, мгновенье!

Накинул ремень камеры на плечо:

— Бегу на мостик! Еще остался кусочек пленки. Пускай флаг спустят, а потом поднимут снова. Что им стоит?

И, неуверенно припечатывая зыбкие мокрые доски палубы подошвами своих вельветовых туфель, сутулясь, вытягивая вперед руку, как слепец, устремился к цели, прошел несколько шагов и замер, озадаченный: навстречу, пошатываясь, как пьяный, медленно двигался Рачков. В вечернем сумраке лицо его было похоже на белую маску, наполненные чернотой глазницы казались незрячими. Увидев Шевчика, остановился, оперся рукой о вентиляционную тумбу.

— Диамиди… — Голос его был еле слышен. — Диамиди унесло за борт. Я сам видел…

И словно подтверждая его слова, раздался гудок судового тифона — долгий, протяжный, казалось, «Онега» вдруг надумала сообщить людям на своем борту, океану, всему миру, что она еще жива, действует, борется, надеется. Но, кроме нескольких человек, никто на судне не знал, что этим долгим гудком «Онега» прощалась со своим подшкипером.

Диамиди не успел забросить веревочную петлю на скобу буя, он только-только подобрался к нему, когда через борт бесшумно, как зверь, сиганула шальная волна, играючи прокатилась по кормовой палубе и, покидая судно, невзначай прихватила с собой в океан подшкипера. В забортной штормовой кипени на мгновение мелькнула рука человека, белые полоски его тельняшки, и словно задернулась над ним темная непроницаемая кисея… Налетел новый вал, прогрохотал у борта, нехотя отпрянул назад, а на смену ему шел следующий. Словно и не было никогда на свете подшкипера Диамиди по прозвищу Елкин Гриб. Карийоны, земля колоколов! Сегодня ее колокола звонили по Диамиди.

Смолин заправил в осциллограф свежий рулон ленты, нажал кнопку запуска записывающего аппарата, потянулся к реостату. Невольно задержал на мгновение руку, потом решительно толкнул рычажок вперед до упора, прислушался к грохоту шторма и облегченно вздохнул, взглянув в окно. На утолщенном конце вынесенной за борт штанги вспыхнула молния — один, второй, третий раз… Все более насыщаясь силой, молния сверкала уже непрерывно, отблески ее, будто лезвием, рассекали лохмотья водяного тумана за бортом, срезали пенистые гребешки волн, проникали в самую гущу шторма. Казалось, наконец явилась сила, способная противостоять этой нелепой, слепой стихии, разодрать ее на куски, обуздать, утихомирить.

Застучал осциллограф, послушно сдвинулась, неторопливо поползла бумажная лента, и на ее нетронутую белизну легли первые штрихи таинственного пейзажа океанских недр.

Смолин расслабленно откинулся на спинку стула. Вот и все! Он снова работает. Что бы там ни случилось — он делает дело. И это главное.

Сунул руку в карман куртки за носовым платком — отереть с лица соленые брызги. Вместе с платком вытянул из кармана аккуратно сложенный вчетверо листок бумаги. Что это? Три коряво нацарапанных слова вызвали острое воспоминание о недавно пережитом. «Тришка, где ты?»… Там, на дне, тогда тоже чудился за иллюминатором самый край. Но, оказывается, край был вовсе не в той точке его жизни. И у беды, и у надежды есть свое начало и свой конец.

«Тришка, где ты?»… Он подержал листок в руке. На его белизну падали блики забортных вспышек, казалось, вот-вот подожгут. Мерно, деловито постукивали рычажки аппарата. Мир существует. Мир действует.

Смолин смял листок и кинул в угол отсека. Подошел к окну: качка вроде бы послабее. И попрохладнее стало. Или это ему кажется? А что, если вскипятить воду и заварить крепкого чаю? Вон на полке за барьерчиком банка отличного индийского чая! Настя принесла. Очень кстати будет сейчас крепкий чай! Жаль, что нет рядом их милой быстрорукой Насти. Впрочем, хорошо, что нет и ее, хорошо, что нет никого!

Он вздрогнул от неожиданности: дверь медленно открылась, и на пороге обозначилась тучная фигура Доброхотовой. Смолин даже вскочил со стула, словно перед ним явился призрак, вышедший из морской пены. Как и на Шевчике, на Доброхотовой не было сухой нитки, платье прилипло к телу, волосы на голове сбились под ветром, напоминали паклю.