Леонид Почивалов - Двое в океане [Хроника одного рейса]

— Слышали? — первая нарушила молчание Доброхотова.

Ей не ответили.

— В скольких рейсах участвую, а еще ни разу судовое радио не приносило нам ничего подобного! — продолжала она.

— Лично для меня все это не столь уж неожиданно. Я даже подобное предполагал… — заметил лучше всех осведомленный в политике Ясневич.

— Никогда не хочется думать о худшем, — вздохнул Золотцев.

— А надо! — веско обронил капитан, глядя в чашку с чаем. Яиц он не ел. — Мы, моряки, всегда обязаны быть готовы к худшему.

— Весь теперешний мир — это море, в котором бушует шторм, — неожиданно присоединился к разговору Кулагин. — И настроение надо иметь штормовое.

Снова помолчали.

— Не исключено, что совместный эксперимент с американцами сорвется, — как бы невзначай обронил Ясневич.

Золотцев возразил:

— Не пугайте нас, Игорь Романович! Не пугайте! Мы не имеем права терять оптимизма! К тому же должен сообщить вам, что сегодня получена радиограмма. Два американца нас ждут в Чивитавеккья, а два американских корабля уже выходят в район совместного полигона. Так что механизм пущен в ход. Остановить его трудно. Я знаю американцев, бывал у них. То, во что вкладывают деньги, они не бросают. К тому же американцы не меньше, чем мы, заинтересованы в этих исследованиях. Не меньше, чем мы! — И Золотцев поднял указательный палец, как учитель, внушающий ученикам бесспорную истину. — Политика есть политика, а наука есть наука.

Неожиданно обратился к Смолину:

— А как вы полагаете, Константин Юрьевич?

— Думаю, вы правы! — спокойно отозвался Смолин. — Пойти на разрыв — абсурд. Такое не похоже на американцев. По крайней мере на американских ученых. Я тоже их знаю, работал с ними в Антарктиде. Американцы — люди здравомыслящие.

Доброхотова зябко поежилась:

— И все-таки страшно! Вот вы, Константин Юрьевич, утверждаете, что американцы здравомыслящие люди. Я вам скажу, что в людях больше неожиданностей, чем в море. Это уж вы мне поверьте! За море я спокойна, а вот за людей…

— Вы правы, — вдруг всем на удивление поддержал ее капитан. — Неожиданностей в людях много!

Он покосился на сидящего рядом с ним Мосина, который за весь завтрак не проронил ни слова, пребывая в странном состоянии то ли глубокой задумчивости, то ли подавленности.

— Вот пускай первый помощник и доложит, какая неожиданность в людях открылась нам нынешней ночью. И неожиданность ли?

Оказалось, что на судне ЧП. Моторист Лепетухин, который с первого дня рейса положил глаз на каютную номерную Евгению Гаврилко, сегодня ночью, будучи в нетрезвом состоянии, ворвался в ее каюту, выпроводил соседку Гаврилко «прогуляться часок по палубе» и стал лапать девушку, как выразился Мосин, «склоняя ее к сожительству». В ответ получил по физиономии. Красавчик Лепетухин такого отпора не ожидал и набросился на девушку с кулаками. В результате — Гаврилко в судовом госпитале с подозрением на сотрясение мозга, а Лепетухин отстранен от работы и сидит под арестом в каюте.

У Смолина оборвалось сердце. Не смог защитить девчонку!

— Какой ужас! — шумно вздохнула Доброхотова. — В прошлых рейсах ничего подобного не было. Правда, случилось один раз…

— Обратно отправлять надо, — бесцеремонно перебил ее Кулагин. — Дело подсудное. Тяжелое избиение с отягчающими обстоятельствами…

— А что я буду делать без моториста? — запротестовал стармех Лыпко, и его красиво выписанные густые брови обиженно сошлись на бледном, не знающем загара лбу. — И так недокомплект в машине. Я не могу ставить людей на две вахты в сутки.

Капитан шевельнул твердыми губами.

— С первой же оказией! Преступника на борту держать не имею права. Как только встретится советское судно, идущее домой, отправлю! — Он взглянул на старпома. — Дайте указание вахтенным помощникам иметь это в виду.

— Хорошо!

Капитан встал и, не сказав больше ни слова, удалился. Смолин поднял голову и встретился взглядом с Солюсом. В глазах старика стыла печаль.

Под госпиталем разумели небольшую комнату, выкрашенную в убийственно яркий белый цвет, расположенную рядом с кабинетом врача. Там стояла всего одна кровать, и на ней лежала Женя. Простыня была натянута до самого ее подбородка, над белизной полотна резко выделялось крохотное страдальческое личико и на нем, как две большие темные капли, застывшие глаза.

Рядом с больной, такая неожиданная в белом халате, сидела Ирина. Увидев заглянувшего в дверь Смолина, она поспешно поднялась и сделала знак, чтоб молчал.

Женя даже не среагировала на посетителя, глаза ее оставались безучастными.

Ирина кивнула в сторону двери, и они оба вышли.

— Приглядываешь за девчонкой? — спросил в коридоре Смолин.

— Я же медик по образованию, сам знаешь. — Коротко улыбнулась. — Когда-то приглядывала и за тобой.

— А что же судовой врач?

— Мамина недомогает. Я ее только что отправила в каюту. Не переносит качку.

— Судовой врач и не переносит качку?! Ничего себе!

Ирина кольнула Смолина осуждающим взглядом:

— Ну и что тут особенного? Сам Нельсон плохо переносил качку, а Дарвин, совершивший кругосветку, тяжко страдал морской болезнью.

— Да, но, как тебе известно, от этих слабостей двух великих людей не страдало дело.

Ирина, опершись спиной о стену, задумчиво посмотрела в сторону:

— Не знаю… — сказала чуть слышно. — Жалко ее. Одинокая баба, муж бросил, растит сына-лоботряса. Вечные нехватки. Предложили в рейс — не отказалась. Все-таки валюта. Кое-что подкупит для парня. И тоска, говорит, заела…

Смолин взорвался:

— Сын-лоботряс! Маму тоска заела! И она берет на себя ответственность за жизнь и здоровье ста тридцати человек на борту судна дальнего плавания! А если операцию придется делать? Аппендикс вырезать во время качки?

Ирина покосилась на него, сказала спокойно и грустно:

— Ты всегда был максималистом, Костя. Или — или. Нюансов для тебя не существовало…

— Плохо девчонке? — спросил он уже вполне миролюбиво.

— К счастью, ничего критического. Легкое сотрясение мозга, несколько синяков, да шишка на затылке — об стену головой бил. Мерзавец! Теперь более опасен нервный шок от испуга. Да еще подружки добавили: приходили навещать и сообщили, что моториста хотят отправить обратно и отдать под суд. Получит срок, раз сотрясение. А у него жена и ребенок. И этой дурочке стало жалко его.

«Да, — подумал Смолин, — бабья жалость мне хорошо знакома». Она-то и сыграла роковую роль в их жизни. Жалость к покинутому, неприспособленному мужу, который — это хорошо понимал Смолин, но не понимала Ирина — ловко воспользовался слабостью жены и сумел внушить ей, что без нее пропадет. Ирина вернулась к нему, но ведь одна жалость не может питать настоящее чувство, Смолин был в этом убежден. Так во имя чего принесла она эту жертву?..